— Судьба! — Рене нерадостно засмеялся и быстро оборвал свой смех. — Ты что, язычник, Жиль? Разве тебя не учили, что вера в судьбу — это язычество? Нельзя говорить «судьба», надо говорить: «провидение господне», — назидательно сказал он. Уж на этом Рене собаку съел, он столько наслушался подобных высказываний, что оставалось удивляться, как у него из ушей не полезло. — А если это провидение, — внезапно погрустнев, тихо продолжил он, — то что может ожидать Сиплого после смерти? Нет, Жиль, так не пойдет! — Рене вскинул голову и твердо посмотрел на врача. — Сиплый — он для меня… — Рене хотел сказать, как отец, но не сказал, потому что это была неправда. Сиплый, старый пират, которого он и знал-то всего несколько дней, за это короткое время как-то незаметно стал ближе и роднее, чем законный родитель. — В общем, я не позволю ему гореть в аду. Клянусь своим возвращением домой, что, как только у меня появятся деньги, я построю ему церковь, где все будут молиться за упокой его души! Или я не барон де Гранси!
Жиль недоуменно покосился на него.
— Я так понимаю, это обет?
Рене горько рассмеялся. Да уж, принесение дурацких обетов — тоже фамильная черта баронов де Гранси.
— Нет, — покачал он головой, — это не обет. Мне плевать, будет меня кто-то хвалить за это или порицать. Я просто это сделаю.
Каракатица двинулся на Скалшорз обходным путем, минуя испанские поселения и наиболее часто используемые подданными их католических величеств водные маршруты. Ничего, пусть дольше, зато безопаснее. Конечно, возникла небольшая проблема с продовольствием, поскольку заходить лишний раз в порты, ведя в поводу захваченный корабль, было не слишком-то разумно. Но ее решили просто — пленных испанцев высадили на одном из необитаемых островков, выдав им минимум снаряжения, и тем самым избавились от лишних ртов. Да, честно говоря, количество самих пиратов после мясорубки на борту «Инфанты» сильно поубавилось, и продолжало убавляться, несмотря на все старания Жиля и опять напросившегося ему в помощники Рене. После последнего пересчета всего народа на двух кораблях было двести тридцать восемь человек, включая четырнадцать пленных испанцев с доном де Аламедой во главе.
Рене снова взялся помогать Жилю по той простой причине, что больше ничего делать толком не умел. Разве что драить палубу, но вряд ли бы это отвлекло его от тоски по Сиплому, как, впрочем, и обычное безделье. Зато рядом с Жилем тосковать было некогда. Всегда находился кто-то, кому нужна была кормежка, перевязка, питье, вынести судно, принести лекарство, да мало ли что еще. Это отвлекало от мрачных мыслей почище любой молитвы, хотя священники в семинарии вряд ли поддержали бы Рене в этом вопросе.
Все больные находились на бывшей «Инфанте», как на более удобной по сравнению с неказистой «Каракатицей», и в обязанности Рене входило также, кроме ухода за своим братом-пиратом, еще и навещать испанского адмирала, безвылазно (не по своей воле) сидящего в своей каюте.
Неглубокая огнестрельная рана на бедре, которую он случайно получил во время перестрелки, заживала хорошо, и Жиль к нему почти не заходил, свалив все обязанности на неплохо знающего испанский язык ученика. Сам он испанского не знал и в обозримом будущем изучать не собирался.
Каракатица, казалось, был этим не слишком доволен и несколько раз подходил к Рене, напоминая о запрете обсуждать что-либо с Аламедой и пугая в случае его нарушения всяческими карами, начиная от полного задуривания мозгов хитрым испанским аристократом (а аристократы — они знаешь какие пройдохи!) до нечаянного разбалтывания важной информации, которой тот обязательно воспользуется для побега.
Рене сентенции Каракатицы об аристократах и разговоры о побеге только смешили. Ну, куда, скажите на милость, можно сбежать с этого корабля? В открытое море, что ли? Но обсуждать что-то с Аламедой он и так не собирался. Немолодой испанец казался Рене надменным, гордым и жестким, как старая подметка, и совершенно не располагающим к откровенным и продолжительным беседам. Однако боль от раны и унижение от плена переносил с таким достоинством, что вызывал невольное уважение. Тем не менее он был испанцем и капитаном тех, кто убил Сиплого, и этим все было сказано.
Обычно Рене ограничивался приветствием и несколькими фразами по поводу самочувствия адмирала, и де Аламеда, казалось, был полностью с ним солидарен, отвечая так же немногословно. Однако на седьмой день плавания он отступил от этого правила.
В тот день он впервые самостоятельно встал с постели и ожидал, когда Рене принесет ему обед, сидя на прикрученной к полу табуретке возле откидного столика.
— Добрый день, господин адмирал, — поприветствовал его Рене, входя в каюту. — О, я вижу, вы сегодня уже на ногах! Не слишком ли рано вы встали?
— Добрый день, молодой человек, — благосклонно отозвался тот. — Благодаря вашим неусыпным заботам я действительно чувствую себя намного лучше. Как там погода?
— Штиль, господин адмирал, — ответил Рене, расставляя на столике непритязательную трапезу и удивляясь про себя разговорчивости подопечного. А погода действительно не баловала ветром, корабли двигались еле-еле, практически стояли на месте, чем Каракатица был очень недоволен. — Впрочем, говорят, вечером все должно измениться. — Рене толком не знал, как капитан с помощником это определили, но они уверенно ожидали к вечеру свежий бриз с юга.
— Все верно, — согласился адмирал. — Вы еще не обладаете достаточным опытом, молодой человек, а я уже чувствую, как в воздухе пахнет южным ветром.
Он повернулся, чтобы посмотреть в иллюминатор. Рене неожиданно для себя заметил, какая у него осанка. Вот что значит настоящий испанский гранд. Болит там у него нога или не болит, а спина все равно такая прямая, что хоть доску прикладывай для проверки. Рене тоже выпрямился, невольно подражая невозмутимому испанцу.
— Приятного аппетита, господин адмирал. — Закончив, Рене повернулся, чтобы уйти.
К его удивлению, де Аламеда остановил его.
— Подождите, молодой человек, прошу вас!
— Вам что-нибудь нужно? — обернулся Рене. — Рана беспокоит?
— Нет, моя нога, как я уже говорил, заживает прекрасно благодаря вашим заботам. Я хотел бы вас спросить… Возможно, мой вопрос покажется неуместным, но, поверьте, я не могу его не задать. Что с моей командой? — Видя, что Рене колеблется, он продолжил: — Поверьте, я понимаю, что вам запрещено обсуждать со мной что-либо, но все равно я прошу вас! Если просьба испанского адмирала хоть что-то значит для вас, скажите хоть несколько слов! Они живы или?..
Рене колебался только мгновение. В конце концов, какую военную тайну он выдаст? Разве что немного успокоит больного.
— Кроме тех, кто погиб во время абордажа, все живы, господин адмирал.
— Слава Пречистой Деве Аточской! — с облегчением выдохнув, истово перекрестился тот.
Потом обернулся к Рене, явно намереваясь уточнить еще что-то, но тот его опередил.
— Если вы хотите им что-то передать, то это бесполезно. Их нет на корабле. — «И никакого бегства или бунта не получится, можно даже не планировать», — добавил Рене про себя.
