Водневу было страшно. Он тискал в руках фузею, и исподтишка посматривал на своих товарищей — а ну как кто заметит его робость и поднимет на смех молодого рекрута?
После того, как атака пруссаков на Большой Шпиц была отбита с большим уроном для неприятеля, на горе появился со свитой главнокомандующий граф Салтыков.
— Победа за нами, ребятушки! — прокричал он, размахивая шляпой. — Бежит пруссак!
Апшеронцы оживились и повеселели — отбитая яростная атака противника подняла настроение, упавшее после разгрома пруссаками левого крыла русской армии и занятия ими Мюльберга. Но до победы было еще далеко, и Водневу вскоре пришлось в этом убедиться.
Из-за кунерсдофских огородов, где еще совсем недавно молодые мушкатеры копали диковинный овощ картофель и варили его в котелках, показалась конница — в глазах у Васи зарябило от разноцветия мундиров и пестроты лошадиных мастей. По ней ударила русская артиллерия, и тут же нарядные кавалеристы на рысях ринулась вперед, в узкие проходы между кунерсдорфскими прудами.
Русские ядра нещадно косили великолепную конницу Зейдлица. Проходы между прудами заваливались трупами людей и лошадей, но сотни и сотни гусар и драгун миновали их благополучно и уже выстраивались, готовясь к атаке. И понеслись на Большой Шпиц три линии прусской кавалерии.
— Оправляй замки, кремни! — услышал Воднев. — К стрельбе готовсь! Пали!
Василий стрелял, как учили — целясь в грудь коня, — быстро, в семнадцать приемов, заряжал. Конница приближалась, блестели на солнце клинки сабель и палашей. «Доскачут или нет? — стучало сердце в груди молодого солдата. — Доскачут или нет?».
Еще залп. Еще раз большая батарея метнула навстречу пруссакам картечь из всех своих единорогов. А затем над кунерсдорфскими полями в третий раз за этот день раздалось громкое «ура». Воднев поспешно зарядил фузею, но стрелять уже не было нужды: конница Зейдлица в беспорядке мчалась обратно, преследуемая по пятам кавалерией союзников.
«Ну, таперича нарубят капусты» — подумал Василий.
* * *
Сражение переломилось. Потрепанная конница Зейдлица откатилась, а гренадеры Фридриха, занявшие Мюльберг, стояли там, не имея ни сил, ни желания снова идти вперед. Салтыков перебрасывал в центр полки правого крыла — Большой Шпиц кишел войсками. Снизу, из-за кустов Кунгрунда, вяло постреливали пруссаки, крепко получившие по носу и усвоившие этот урок. Король проигрывал свою партию — ход был за русскими.
Солнце потихоньку сползало к западу, и надо было что-то решать — не стоять же всю ночь в сотне шагов друг от друга. Но Салтыков медлил, твердо помня одну из основных догм линейной тактики: заняв удобную позицию, не сходи с нее. Лаудон и Румянцов советовали наступать, Вильбуа отмалчивался. Князь Голицын своего слова сказать уже не мог — он был тяжко ранен в бою за Мюльберг.
— Что будем делать, Вилим Вилимович? — обратился Салтыков к Фермору. — Вечереет уже, а…
Речь командующего заглушили крики «ура» — солдаты Первого гренадерского полка, долго и нудно перестреливавшиеся с пруссаками, засевшими в Кунгрунде, не выдержали и бросились в штыки. Следом за ними кинулся в атаку Вологодский полк.
— Вперед! — Салтыков махнул рукой. — Ну, так тому и быть! Александр Васильевич, голубчик, — сказал он, обернувшись к штабным офицерам и найдя среди них сухощавого подполковника, — известите Апшеронский полк, пусть поддержат вологодцев атакою.
— Слушаю-с, ваше сиятельство!
«Эка встрепенулся, — подумал Салтыков, провожая подполковника взглядом, — ровно кречет охотничий…».
* * *
Когда вологодцы ринулись на пруссаков, апшеронцы зашевелились-заволновались. Чутье солдатское, обостренное многочасовым боем, подсказывало им — вот-вот, и они тоже бросятся на врага. Полк напоминал кучу пересушенной соломы, ждущей только искры, чтоб вспыхнуть ярким огнем-пламенем.
«Не бежит, а летит, ровно птица хищная, — подумал Воднев, заметив стремительного худощавого подполковника и узнав в нем того самого офицера, который так удивлял своим поведением апшеронцев при постройке большой батареи. — Ну, будет сейчас дело…»
«Куда ему с таким брюхом на пруссаков!» — подумал на бегу подполковник, глядя на тучного полкового командира, восседавшего на барабане и поднявшегося с него только при появлении штаб-офицера. И тогда он выхватил шпагу, вскинул ее высоко, поймав острием ярко сверкнувший солнечный зайчик, и выкрикнул звеняще-пронзительно:
— За мной, ребята!
Ответом ему было дружное «ура» и слитный топот сотен солдатских ног.
…Над его головой пели пули, а он бежал вниз по склону Большого Шпица, бежал легко и стремительно, и на бледных щеках его горел румянец боевого азарта. Подполковнику не было страшно — есть, как ни странно, люди, созданные для войны и не находящие себе места в жизни мирной. И был этот бой боевым крещением человека, вся дальнейшая жизнь которого прошла в походах и победных битвах…
— Ваше высокоблагородие, да бросьте вы этот вертел! — услышал он за спиной. — На нем курей жарить, а не на пруссака с ним идтить! Пропадете вы с ним ни за грош — возьмите лучше ружье!
— Спасибо, братец, — подполковник сунул шпагу в ножны и принял тяжелую фузею со штыком, поданную ему старым капралом. — Вперед, ребята!
А впереди лязгало, хряскало, вопило истошно — вологодцы схлестнулись с солдатами короля Фридриха. Прусские гренадеры, рослые и плотные, отбивались отчаянно, но русские мушкатеры, распаленные боем, словно лихой кулачной дракой, настырно лезли на них со всех сторон.
Подполковник с разбегу перепрыгнул кочку, увенчанную невысоким кустиком, и тут же увидел перед собой черную фигуру пруссака — на голову выше него. «Велика фигура, да дура» — успел подумать Суворов, ловко всаживая штык в прусский мундир. Гренадер грузно завалился, выворачивая из рук подполковника фузею. Суворов чуть повернулся и перехватил ружье, торопясь вытащить штык, застрявший в теле поверженного врага, и заметил краем глаза черную тень, метнувшуюся из-за кустов. Саженного роста прусский гренадер летел на него черным вороном, выставив вперед острое жало штыка.
«Конец!» — молнией вспыхнуло в сознании.
Но пруссак, не добежав до подполковника всего пару шагов, вдруг словно споткнулся и повалился лицом вниз, а на его месте появился совсем еще молодой русский мушкатер, деловито выдернувший штык из гренадерской спины.
…Это была победа. Одни пруссаки бежали вниз, к тем прудам, через которые они шли утром; другие, спасаясь от русских штыков, лезли на Мельничную гору. Мюльберг кишел черными мундирами, но это была уже не армия, а толпа. Русская картечь рвала эту толпу, и пруссаки не выдержали и побежали вниз, к болотистым берегам Гюнера, оставляя позиции, взятые ими еще днем. Русские сидели на плечах бегущего неприятеля — эндшпиль оказался совсем не таким, на который рассчитывал «Фридрих дер Гроссе».
«Непобедимая» прусская армия рассеялась, как дым под сильным порывом ветра — ветра с востока, — оставив под Кунерсдорфом сто семьдесят пушек, двадцать шесть знамен и шляпу короля. Поражение было полным: армия перестала существовать, и король, передав под начало генерала Финка жалкие три тысячи солдат, оставшихся от былых сорока восьми тысяч, написал в Берлин: «Я передаю ему армию, которая не в силах бороться с русскими. Все потеряно, спасайте двор и архивы!».
