— По машинам! — скомандовал Дементьев и тут заметил, что за одной из «бээмок» тащатся по земле какие-то тонкие веревки. И лишь приглядевшись, он понял, что это были вытянутые человеческие кишки, намотавшиеся на красные от крови колеса и зацепившиеся за раму машины. Павел брезгливо поморщился.
— Ерохин! — крикнул он, найдя глазами командира машины. — Видишь эти сопли? Подбери, а то позорят нам весь гвардейский вид!
Забравшийся в штабную машину и забившийся в угол ординарец молчал, стискивая автомат, и Павел хорошо понимал этого парня. Полеводин не был трусом, не тошнило его и от вида крови, пролитой в честном бою, но что бы вот так… Жалея ординарца, Дементьев не стал ему говорить, что он думает о сборе трофеев вообще и о снятии их с трупов в частности, и только когда дивизион миновал городок, а Вася немного отошел, Павел сказал негромко:
— Ну, что, допрыгался, Василий?
— Чтобы я больше хоть когда-нибудь… — одними губами прошелестел Полеводин.
И слово свое он сдержал — зарекся «барахолить», а трупы обходил десятой дорогой.
* * *
Небольшую речку за городом танковая колонна перешла по перекинутому мосту — немцы то ли не успели его взорвать, то ли и не собирались взрывать, не ожидая появления русских танков в своем глубоком тылу.
Навстречу колонне вынеслась легковая машина. Не доезжая моста, по которому шли танки, она остановилась — дорога была перекрыта.
— «Опель-адмирал», — произнес Бочковский, разглядывая машину в бинокль, — а ведь хорош лимузинчик. Посолидней, чем наша колымага. Товарищ полковник, разрешите вам его подарить?
— Давай, — ухмыльнулся Темник, — только осторожно, не поцарапай подарок.
«Тридцатьчетверка» сорвалась с места и помчалась по снежной целине напрямик, срезая дугу поворота шоссе. Выскочив на дорогу позади лимузина, танк чуть присел, словно готовясь к прыжку, развернулся и не спеша двинулся к немецкой легковушке, гремя траками по асфальту. Пассажиры лимузина поняли, что деваться некуда, — в снегу их машина тут же бы застряла, шоссе перекрыто теперь уже с обеих сторон, а для боя с танками легковушка явно не предназначалась, — и покорно подняли руки. Главным пассажиром «опеля» оказался важный чин — генерал, представитель ведомства по эвакуации материальных ценностей. Его допросили и отправили на танке в тыл, в штаб армии. «Генерал — он всегда генерал, будь он хоть наш, хоть немецкий, — думал Павел, наблюдая, как важную птицу подсаживают в танк. — Офицерика какого-нибудь отвели бы в сторонку да шлепнули, а с этим возятся, личный транспорт подают. Не такой удобный, как «опель-адмирал», конечно, зато куда безопаснее — доедет генерал до плена в лучшем виде. А на его машине теперь наш комбриг будет ездить».
* * *
«Радуйтесь войне — мир будет ужасен!» — кликушествовал доктор Геббельс, главный глашатай Зверя. «Ни шагу назад!» — призывали-заклинали лозунги на серых стенах немецких домов. А по всем дорогам Польши и Германии шли на запад толпы беженцев, спасаясь от «беспощадных большевистских орд».
Они шли сплошным потоком — автомашины, мотоциклы, повозки, велосипеды, пешеходы. Их гнал страх — кое-кто опасался мести за содеянное, но большинство искренне верило геббельсовской пропаганде, сообщавшей о том, что дикие русские варвары скопом насилуют женщин и девочек-подростков прямо там, где поймают, расстреливают на месте всех без разбора мужчин в возрасте от двенадцати до семидесяти лет и жарят на кострах маленьких детей, чтобы закусывать их мясом водку.
Беженцы шли на запад, а Павел Дементьев смотрел на них и вспоминал, как точно так же три года назад шли — только на восток — толпы русских беженцев. «Вам еще повезло, — думал он, глядя на средних лет женщину, толкавшую перед собой двухколесную тележку, набитую узлами и чемоданами, — над вашими головами не висят «юнкерсы», не сбрасывают бомбы и не косят вас из пулеметов. Наши штурмовики заняты работой воинов, а не убийц. А вы — сидели бы вы лучше по домам, а не путались у нас под колесами».
Да, это наверняка было бы лучше — для всех. Беженцы жались к обочинам, торопливо расступаясь и пропуская мчащиеся на запад русские танки и самоходки, но случалось и так, что на дороге возникала грандиозная пробка — ни пройти, ни обойти. Машины сигналили, танкисты стреляли из пулеметов в воздух, поверх голов. Зачастую это помогало — беженцы очищали дорогу, шарахались прочь, неохотно расставаясь со своим скарбом, но иногда пробка и не думала рассасываться. И тогда танкисты, сжав зубы, шли вперед, подгоняемые приказом «Выйти точно в срок на заданный рубеж!» и грохотом непрекращавшихся боев. И хрустели под гусеницами «тридцатьчетверок» тележки, коляски, велосипеды и кости людей, не успевших отскочить в сторону…
И орали истошно глашатаи Дракона о новых зверствах «монголо-татарских скифов» и «пархатых казаков».
* * *
Всякие люди и людишки попадались среди мирных беженцев, сдернутых войной с насиженных мест. На подходе к реке Пилице, во время разбушевавшейся ночью сильнейшей пурги, в колонну дивизиона непонятно как затесался небольшой крытый грузовичок. Он шел рядом с «катюшами» тихо и скромно, ничем не привлекая к себе внимания, и только утром бдительный комиссар Прошкин заметил приблудную чужую машину. Заглянув в ее кабину, политрук увидел за рулем пожилого поляка; рядом с ним сидел еще какой-то тип, укутанный в дубленую шубу с меховым воротником. Эта неизвестная личность оказалась немцем: под шубой-дубленкой на нем был надет мундир старшего офицера вермахта — оберста — с двумя железными крестами. А в кузове грузовичка, под брезентом, обнаружились еще двое гражданских лиц и три холеные дамы-польки.
Проверка документов показала, что эти гражданские лица тоже были поляками и принадлежали к местной администрации, назначенной немцами и выполнявшей все приказы завоевателей.
— Польские полицаи, — резюмировал Прошкин, — уносят ноги, пока их свои же за все хорошее не повесили на первом столбе.
Какую службу служили паненки, сказать было трудно (никаких документов они при себе не имели), но судя по их ухоженной внешности и хорошей (если не сказать изысканной) одежде, резко отличавшейся от потрепанной одежки большинства беженцев, можно было сделать вывод, что они при «швабах» отнюдь не бедствовали и по карточкам не питались. Оберст угрюмо молчал, шофер-поляк обреченно смотрел себе под ноги, «полицаи» сильно нервничали, паненки заискивающе улыбались Прошкину и подошедшему к ним Дементьеву. Темник, которому Павел доложил о захваченных пленных, только махнул рукой.
— У меня на всех немецких полковников, в тыл их возить, танков не напасешься, — отрезал он, — а про местную польскую шушеру я и слышать не хочу. Хлопнуть их всех — и баста, нам боевую задачу надо выполнять.
— Значит, по законам военного времени, — пожал плечами комиссар, услышав вердикт командира отряда. — И верно, где мы сейчас будем искать польских партизан, чтобы они разбирались со своими двурушниками?
То ли кто-то из полячек понимал по-русски, то ли они почуяли недоброе, но все три паненки дружно кинулись к Прошкину, умоляюще сложив руки на груди. Из их быстрого и взволнованного щебетания Павел понял только «прошу пана» и «пше прашем», но комиссар, поднаторевший за полгода «разуметь по-польски», криво усмехнулся.
