Марков выразил другу полное свое понимание – в этом они всегда были одинаковы. Марков удивлялся тому, что сам так долго оставался на свободе при коммунистическом режиме. История на Вологодском вокзале спасла его тогда от более печальной участи. Жоржу в каком-то смысле было несколько легче – собственной семьей он так и не обзавелся. Хотя могло сложиться и, пожалуй, не раз. Но Марков считал себя не в праве брать перед другими людьми обязательства, исполнение которых зависит не только от него, но и от обстоятельств вокруг, которые он никак не мог назвать нормальными. Не те времена…
Потом Лукин рассказывал про распыление армии, про формирование Русского общевоинского союза. Он всегда держал связь с отделами союза, кочуя по Европе – ждал призыва снова взяться за прерванное в 1920 году дело. Они сошлись с Марковым в убеждении, что дело это надо продолжать, даже если при жизни они не увидят реальных результатов. То, что белая борьба всегда носила на себе отпечаток обреченности, отнюдь не значило для них, что борьба эта не имеет смысла. Турция, Греция, Югославия, Австрия, Германия, снова Югославия – вот эмигрантские вехи Лукина. Через какое-то время стало набирать силу движение за возвращение в Россию. Эмигрантам обещали прощение. Сашку глубоко возмутила такая постановка вопроса – прощают тех, кто виноват, а он виноватым себя не считал. По крайней мере, перед этой незаконной властью.
– Не верю! – обрубил тогда Лукин, когда его пытались обработать на предмет возвращения. – Но даже если у них ничего не будет против меня, у меня останется кое-что против них…
Единственное, в чем он тогда колебался долго и мучительно, – это попытаться или нет через «возвращенцев» навести справки о жене и сыне и в случае удачи попробовать вывезти их за границу. После тяжелых раздумий пришел к выводу, что это может навредить Лизе и Ване. Из гражданской войны им было вынесено стойкое убеждение – иметь дело с большевиками нельзя ни при каких обстоятельствах.
Чтобы добыть себе пропитание, приходилось браться за любую работу. На Адриатике Лукин разгружал пароходы. В Берлине Сашка работал таксистом. Нужно было выдержать экзамен – знать более двенадцати тысяч улиц и площадей германской столицы! Марков заметил: сегодня большинство из них уже лежало в развалинах. Лукин не выразил сожаления – он наблюдал в двадцатые годы становление нацистского движения, считал его примитивным и порочным. Оно было ему глубоко противно. Сашка усматривал в нем очень близкое сходство с большевизмом, с той лишь разницей, что нацисты в основном гробили чужие народы, а большевики свой собственный…
– Ваше благородие! – ища глазами Лукина, в галерею просунулась фигура пожилого солдата в немецкой форме.
На такое обращение Марков с Лукиным повернулись одновременно, переглянулись и неожиданно расхохотались оба молодо и звонко.
Солдат обвел их взглядом и доложил:
– Так стало быть, темнеет. На лесной опушке замечены костры.
– Идем, – отозвался Лукин и, вскочив на ноги, протянул руку Маркову.
Приняв руку, Марков быстро поднялся следом.
19
– Не видно ни черта, – водил биноклем из окошка-бойницы сменившийся с поста лейтенант Чередниченко.
Марков и Лукин сидели у стены и изучали карту местности. Карта нашлась у Лукина – жужжа ручным фонариком, он подсвечивал ее неровным бегающим светом. На соломе вповалку лежали раненые. Кто-то тихонько стонал, несколько человек замерли совсем беззвучно. Перекрывая тревожное дыхание спящих товарищей по несчастью, неожиданно громко захрапел Ратников. Подполковник забылся полусном несколько часов назад, когда еще не отгремел бой, совсем обессиленный – квалифицированную медицинскую помощь ему все-таки оказали, причем успешно. Ноги его после проделанных Головачевым манипуляций были обмотаны чистыми белыми тряпками. Доктор искоса глянул на своего строптивого пациента и улыбнулся с довольным видом. Остальные, исключая часовых, вычистив оружие и перекусив тушенкой с хлебом, отдыхали.
– Ну вот и все, – негромко сообщил Воронцов, закончив сборку вычищенного перед тем немецкого пулемета. – Чего у нас там с патронами?
– Полторы ленты, – отозвался Фомичев.
– Негусто.
– Ничего, зато нашего калибра еще навалом, – успокоил Игнат и, дотронувшись до повязки на щеке, слегка поморщился.
– Сильно болит? – участливо поинтересовался Воронцов.
– Ерунда, – отмахнулся Фомичев. – Заживет. Какие наши годы!
– Тебе сколько лет? – внимательно поглядев на соседа, неожиданно поинтересовался Воронцов.
– С девятьсот четвертого считай, – усмехнулся Игнат.
– И я с четвертого! – подивился Воронцов. – Ты с какой губернии?
– С Орловской, Севского уезда.
– Вот те раз! – хлопнул себя по колену Воронцов. – А я Мценского. Земляки, выходит!
– Тебя как сюда-то занесло, земляк? – с нескрываемой иронией поинтересовался Игнат.
Воронцов хмыкнул, отвернулся. Поглядел в узкое окошко – за ним было совсем темно. Снова повернувшись к собеседнику, тихонько стал рассказывать:
– Я в семье за старшего был. Батя на германской пропал. Едва концы с концами сводили. В девятнадцатом весной продотряд весь хлеб у нас вчистую забрал. Мамка и сестры умерли с голоду. Да что мои – всей деревни, почитай, не стало! Меня солдаты подобрали.
Фомичев долго сосредоточенно смотрел в окно. Потом закончил глухо:
– А от вас они к Севску подались. И наша деревня тоже вскоре вымерла. Кто мог, разбежался. А куда бежать – сил нет совсем, голодуха кругом. Я до верховьев Дона дочапал, попрошайничал. Там прибился к конному корпусу.
– И я к конному… – отозвался Воронцов.
– Я к Буденному, – оживился от очередного совпадения Фомичев.
– А я к генералу Барбовичу.
– Твою мать! – всплеснул руками Игнат.
– Других рядом не было.
– Да я не о том! – счел необходимым пояснить Игнат. – У меня тоже других рядом не было. До чего ж мне осточертела вся эта распря. Били-били друг друга. А все не живем, только мучаемся. Когда это кончится, а?
– Когда кончится здесь, – глядя прямо на Игната, сказал Воронцов и легонько постучал себя согнутым пальцем по лбу. – У всех.
Помолчали – оба друг друга поняли без лишних слов…
– Фомичев! – раздался голос капитана Маркова.
– Я!
– Надо разведать опушку леса. Вот, гляди…
Игнат склонился над картой. Лукин продолжал исправно жужжать фонариком. Рядом уже сидел ефрейтор Быков – его предполагалось заслать на тропинку, по которой пришли разведчики утром.
– Один не ходи, – негромко говорил Фомичеву Марков. – Возьми кого-нибудь.
Игнат поглядел сначала на своего командира, затем на Лукина. Произнес нерешительно, кивая головой в сторону Воронцова:
