Первый тост по традиции был произнесен за Государя. Завязалась оживленная беседа о положении на фронтах. Пришли к единодушному мнению, что наступающий год должен непременно принести России и ее союзникам победу. Все трудности со снабжением преодолены, созданы грандиозные материальные запасы, русская армия уже победоносно вступает в Европу. Прошлогоднее наступление Брусилова – это только начало. По весне непременно двинется вперед весь западный фронт. И тогда германцев и австрийцев уже ничто не спасет. Разве только если не произойдет в самой России нечто невероятное…
За столом раздались реплики:
– Полагаю, господа, мы стоим на пороге окончательной победы.
– Безусловно, это вопрос всего нескольких месяцев.
– К лету, господа, все закончится к лету!
– В крайнем случае, осенью.
– Пари?
– Полноте, готовьте мундиры для парада…
При втором тосте во главе стола поднялся рослый гвардейский полковник-артиллерист с обожженным лицом и марлевой повязкой на правом глазу:
– За победу!
– За победу! – дружно отозвались вставшие офицеры…
В начале 1917 года Маркова произвели в поручики и вручили второй Георгиевский крест – за летние бои 1916 года…
Вскоре тем, кому здоровье позволяло совершать путешествия, начали давать отпуска. Марков неоднократно съездил в Петроград, навестил родное Павловское училище, располагавшееся на Большой Спасской. Здесь было чуть более суетно, чем обычно, – теперь готовили ускоренные выпуски прапорщиков военного времени. Приняли его очень тепло, пригласили на традиционную елку. Марков приезжал из Гатчины еще несколько раз – на елку и за покупками. Город жил своей обычной жизнью: работали магазины и лавки, спешили по своим делам обыватели, сновали извозчичьи сани, на окраинах дымили заводы, дворники исправно убирали выпадающий снег. Ничто не предвещало трагедии, разыгравшейся в конце февраля – начале марта 1917-го года…
И вдруг невероятное произошло. В Гатчине толком узнали о столичных беспорядках только через несколько дней после их начала. А затем события стали нарастать подобно снежному кому. Известие об отречении было встречено всеми в гробовом молчании. Полковник: артиллерист обвел собравшихся офицеров тяжелым взглядом, произнес глухо:
– Мы предали Государя.
– Позвольте, да он же сам отрекся… – подал реплику кто-то из присутствующих.
– Позор нам! – обрубил полковник, поднялся со стула и, не говоря больше ни слова, вышел в коридор.
Кто-то уже затевал разговор о новом правительстве, о приказе № 1, о войне и революции…
Марков и еще несколько фронтовиков стояли совершенно огорошенные. Поддерживать подобные разговоры им казалось немыслимым – русское офицерство вот уже без малого сто лет воспитывалось в том духе, что армия стоит вне политики. Они решительно не знали в тот момент, что им делать дальше. Привычная почва, на которой строилось все их мировоззрение, уходила из-под ног. Марков соврал бы, если бы признался, что тогда для него в один миг рухнул мир. То, что мир действительно рухнул, рухнул именно тогда, в феврале – марте 1917-го, а отнюдь не в октябре или позже, в Крыму в 1920-м, Марков в полной мере осознал лишь значительно позже…
Полковник-артиллерист зашел к себе в палату, аккуратно притворил дверь с внутренней стороны, надел мундир, весь увешанный боевыми наградами, застегнул его на все пуговицы и крючки, вынул из тумбочки револьвер и выстрелил себе в рот. Когда офицеры, кинувшиеся на выстрел, гурьбой ввалились к нему, он лежал на полу в луже крови со снесенным затылком…
Дальнейшие события в Петрограде все более и более вызывали у Маркова тошноту. На революцию у поручика стала развиваться стойкая аллергия. Вокруг набирал обороты помноженный на нескончаемую говорильню всероссийский бедлам. Это время ознаменовалось бесчисленными собраниями, шествиями, лозунгами и идиотскими восторгами по любому поводу. Снег на центральных улицах и площадях столицы был вытоптан и покрыт слоем шелухи от семечек. Куда-то внезапно пропали все дворники – улицы Петрограда перестали убирать. Никто не работал и не служил – все митинговали. Вскоре никто уже и не хотел служить и работать. Впоследствии Марков признавался сам себе, что именно революционный период с марта по октябрь 1917 года вызывал у него наибольшее отвращение. Раньше поручик никогда не задумывался о своих политических убеждениях. Это было ни к чему – внутри его всегда жило четкое, почти осязаемое ощущение России. Этого было вполне достаточно. Теперь эта Россия, в которой Марков родился и вырос, которой служил, как будто тяжело заболела. Он терял эту Россию прямо на глазах. И только после отречения начал понемногу осознавать, какой действительно глубокий смысл был сокрыт в привычном, казалось бы, сочетании слов о «вере, царе и отечестве». А еще в Гатчине он подолгу проводил время в Павловском соборе, отстаивая все службы целиком. Время задало вопрос. И вопрос этот возник не на пустом месте. Ответ на него будет зависеть от того, какими окажемся все мы. С тех, кому многое дано, многое и спрашивается. Он пытался найти ответ, который, по его глубокому убеждению, мог лежать только в области духовной.
Позже Марков был даже где-то в глубине души рад, что устроившие переворот большевики покончили с теми, кто разрушил тысячелетний порядок на Руси. Пожалуй, не обошлось тут без внутреннего злорадства. Впрочем, относительно сути большевизма он иллюзий также не питал – в их лице конкретно обозначился враг, против которого уже можно было начинать открытую борьбу. Только все это случится несколько позже. От последствий ранения Марков вполне оправился. Находиться дольше в столице и ее окрестностях стало для него невыносимым – он попросился обратно на фронт. В апреле 1917-го поручик Марков вернулся в свой полк, располагавшийся к тому времени на Румынском фронте.
– Ниче, Егорий Владимирыч, – выпрыгнул из поезда рядом с ним на перрон верный вестовой Прохор Зыков. – Даст Бог, переживем и это…
13
Над долиной на время установилась тишина. Атаковавшие укрепление, оставив на поле перед возвышенностью десятки трупов, отступили в сторону леса. Марков убедился, что позиция его разведчиками занята прочно. На наиболее угрожаемый левый фланг к оврагу переместился Клюев с ручным пулеметом. Пришло время наладить контакт с теми, кому они так вовремя явились на выручку.
– Скорее всего, это красные партизаны. Вероятно, подразделение народно-освободительной армии Югославии, – вполголоса вещал подполковник Ратников, которого оставленные с ним разведчики уже притащили под прикрытие каменной стенки на верхнем ярусе. – Но, возможно, и четники. Помните, капитан, – тут Балканы. Своя специфика, так сказать. В общем, будьте осторожны. Да, по-русски они, скорее всего, должны понимать…
Марков покивал – в памяти четко отпечатался последний разговор у комдива Бутова. По жесту командира лейтенант Чередниченко с Фомичевым, Бурцевым и еще двумя разведчиками, пригибаясь, стали спускаться по полуразрушенной лестнице с замшелыми от времени ступенями, ведшей с верхнего яруса на нижний. Далее путь уходил в темную кирпичную арку. Заходить в нее лейтенант Чередниченко поостерегся. Постояв несколько секунд в нерешительности у темного проема, Чередниченко громко крикнул вниз:
