– Я когда к вам шел, мужика на набережной видал. Пьяный валялся, а на улице осень уже вовсю, – раздался голос одного из слушателей. – Но я к вам торопился…
– «Кругом всеобщее разъединение», – процитировал Петя и зарделся.
– Кто сказал? – быстро повернулся к нему Мигунин.
– Достоевский в «Подростке». Про третью четверть девятнадцатого века… – Петя помолчал и, чувствуя, что его слушают, закончил: – А от себя добавлю – зла много. Зависти к людям много. Нежелания помочь. Самооправдания по любому поводу. Это называется «ведать и творить». Начнешь с себя – все оказывается о себе…
Мигунин обвел всех своим традиционным взглядом поверх пенсне. Произнес тихо и внятно:
– Прежде всего нужно полюбить людей. Братьев и сестер своих во Христе. Это очень трудно.
Однажды товарищу, с которым они еще минувшей весной штудировали и взахлеб обсуждали немецких экономистов, Петя заявил, что на очередной «разбор немцев» не пойдет, поскольку занят у Мигунина.
– Ну как знаешь, – последовал ответ. – Только имей в виду, будущее принадлежит социалистическим идеям. Мы еще заявим о себе, и очень скоро. А ты ударился в какое-то толстовство.
– Там скорее Достоевский… – попытался объяснить Петя, но товарищ повернулся к нему спиной и зашагал прочь.
По курсу пошли толки, что Мигунин не просто чудак, но еще и чудак «не модный». Последнее определение оказалось для студентов решающим. Вскоре Веточкин остался единственным из постоянных слушателей мигунинских семинаров. Профессор угощал Петю чаем. Как-то раз к Мигунину на квартиру пришел один только Петя. Профессор провел его в столовую, усадил и будто в утешение заявил:
– Отказаться от этого мира гораздо более простой выход, чем в этом мире остаться и пытаться, несмотря ни на что, делать его лучше.
Петя потом долго думал над словами профессора и, кажется, понял, что тот имел в виду. По крайней мере, хотя бы часть сказанного…
А между тем дни шли своим чередом. Близилась зима.
19
Зима застала 1-ю Дальневосточную эскадру на стыке двух океанов. Вопреки ожиданиям, Индийский океан миновали вполне благополучно. А вот Тихий встретил русские корабли отчаянными штормами. Эскадра упорно пробивалась сквозь непогоду на северо-восток.
Адмирал Фелькерзам расхворался и был совсем плох. Скрывать от личного состава эскадры это обстоятельство стало невозможно. Состояние здоровья командующего не могло добавить бодрости духа его подчиненным – от старших офицеров до последнего матроса.
– Занедюжил наш Филя, – слушал матросские разговоры на своем броненосце Егор Шолов. – Как бы Богу душу не отдал.
– Да, дурное предзнаменование, – потихоньку гудел на каждом судне чуткий к любым, особенно худым, приметам морской мирок.
Фелькерзам лежал в своей каюте, усыхал на глазах и постоянно кашлял кровью.
– Скоротечная чахотка, – негромко ответил на вопрос Ключевского доктор после очередного визита к командующему. – Видимо, была предрасположенность. Открылась в результате сильного сотрясения всего организма, надо полагать. Больше я вам сказать ничего не могу… И сделать тоже.
– Ответят мне япошата за Дмитрия Густавовича, – пыхтел в кают-компании неизменной папиросой Бэр. – Утоплю этих латинов косоглазых. Тоже мне – пираты Аденского залива…
Фелькерзама на эскадре искренне любили.
В начале декабря в командование фактически вступил контр-адмирал Вирениус. Однако флагманом по-прежнему считался броненосец «Ослябя». Он и вел эскадру, построенную двумя колоннами, когда на очередном переходе русские корабли попали в невиданный и аномальный для этих широт и этого времени года шторм. Накануне перед выходом с последней якорной стоянки Бэр доложил Вирениусу, что в носовом подбашенном отделении вверенного ему броненосца снова открылась течь – давали знать о себе последствия столкновения с японцем и отчаянная килевая качка в последние несколько суток.
– О задержке не может быть и речи. Ремонтируйтесь собственными силами, – отрезал Вирениус.
– Есть!
Воду из «Осляби» откачали. Текущие швы и стыки снова законопатили на скорую руку. И теперь броненосец боролся с разбушевавшейся стихией.
– Эк его заваливает, – вглядываясь в шедший впереди флагман сквозь брызги и летящие клочья белой пены, говорил Егор Шолов. Разговор происходил на баке «Наварина». Сюда, несмотря на непогоду, все же сползлась на традиционный перекур свободная от вахты кочегарная команда. Сползлась в прямом смысле этого слова, с трудом пробравшись на излюбленное место вдоль леерного ограждения. Сам «Наварин» скрипел и стонал, казалось, от верхушек мачт до самого киля, то стремительно, будто игрушечный, взлетая на гребень волны, то проваливаясь вниз под пугающим углом, зарываясь в пучину по самые клюзы. Палуба то и дело уходила из-под ног в разные стороны.
– Да, «Ослябю» заваливает градусов под тридцать на каждый борт, – утирая мокрое лицо, прикинул старший механик.
– Так и до беды недалеко, – обронил кто-то.
– Не каркай! – как по команде зацукали все остальные.
Папиросы быстро намокали, несмотря на то что все курили в кулаки.
– Братва! – На баке появился инженер. – Все, кто свободен, айда за мной! В орудийных портах течь. Батарейную палубу заливает.
Цепляясь за ограждение, матросы гуськом стали перебираться к трапу, ведущему вниз. Шторм еще усиливался…
– Ваше высокоблагородие, снова течь в носовом подбашенном отделении, – доложили капитану первого ранга Бэру.
По гуляющей во все стороны палубе командир спешно отправился к месту происшествия. На баке «Осляби» суетился трюмно-пожарный дивизион. Все носовые помещения корабля были заняты снующими с уровня на уровень матросами. В руках инструменты, упоры, деревянные стойки.
– Двоих смыло за борт, одного задавило бревнами. Тяжело. Отправлен в лазарет, – взяв под козырек притянутой подбородочным ремнем фуражки, доложил командиру начальник дивизиона. – Много людей с ушибами, но работы не бросают.
– Убрать всех лишних с верхней палубы, – распорядился Бэр. – Что с течью?
– К сожалению, принимаемые меры результата не принесли. Помпы не справляются. Вода прибывает…
В это время на корме «Осляби» Ключевский, держась за стенки, выходил в коридор из адмиральской каюты. У запертой снаружи на ключ двери остался караулить матрос, исполнявший при Фелькерзаме обязанности вестового.
– Держи язык за зубами, – наказал матросу Сергей Платонович.
– Есть, вашбродь, – козырнул вестовой. И, сняв бескозырку, размашисто перекрестился прямо на тускло мерцающую лампочку аварийного освещения. – Прости, Господи, грехи наши тяжкие…
Шатаясь как пьяные, начали продвижение к центральному посту. Впереди, выставив перед собой саквояж, неловко балансировал доктор. Кое-как добравшись до трапа, повернулись лицами друг к другу.
