Когда корабль был уже на мели и кормою к ветру, а пламя охватило все батареи, я очутился на гальюне с помянутым кузнецом и матросом (фамилии коих, к сожалению, не упомню). Пламя, достигшее уже до дверей, ведущих из палубы на гальюн, обдавало нас невыносимым жаром. Будучи в одной мокрой рубашке, я чувствовал с другой стороны сильный холод от ветра.
Находясь в таком положении, я сказал матросу:
— Братец мой, у дверей капитанской каюты под склянками висит мой новый фризовый сюртук. Попробуй-ка, не достанешь ли его?
— Но ведь там все в огне! — отвечал матрос
— Ничего! — возразил кузнец. — Ведь Иван Иванович перемерз до смерти! Шлюпки же нет, и броситься в воду нельзя! Утонем, как все остальные дураки, которые на это решились. Ступай же с Богом!
Сказав это, кузнец открыл двери, вытолкнул матроса в спину и запер за ним.
Матрос не заставил себя долго ждать. Через несколько секунд после его ухода с треском растворились гальюнные двери и нас обдало пламенем. С ним вместе явился и матрос с сюртуком. Вскоре прогорела и дверь. Пламя разрасталось горизонтально над нашими головами. Над нами же горел фок-рей с парусом. Куда деваться?
В эту критическую минуту бедный спаситель мой, матрос, потерял голову. Не слушаясь нас, он взобрался на утлегарь и прыгнул в воду, откуда прямым путем отправился в вечность. Мы же кое-как ползком перебрались на левый крамбол, под которым висел плехт (один из корабельных якорей. — В.Ш.). Около лап его, уже раскаленных докрасна и висевших над самою водою, держались на воде бог весть за что двое несчастных, просивших помощи, но вскоре вопль их утих. Когда мы добрались до конца крамбола, кузнец расположился сзади меня и ну давай махать и кричать о помощи.
Здесь я должен заметить, что корабль находился от стенки не в 10 саженях, как сказано в статье (здесь идет речь о статье, написанной по материалам официального расследования. — В.Ш.), а по крайней мере в сорока. Если бы расстояние от корабля до стенки было только 10 сажен, то стенка неминуемо сгорела бы.
Тщетно прося помощи, кузнец объявил мне, что шуба его горит на спине и что, ежели мне угодно подвигаться вперед, то он бросится в воду и оставит меня. Я подвинулся еще дюйма на два, донельзя. Кузнец уже сидел на шкивах, обхватив своими руками мои плечи, чтоб я не потерял равновесия и не упал на лапы плехта.
— Вот идет шлюпка, ваше благородие! — радостно сказал мне кузнец.
Действительно, к кораблю приближалась шлюпка с офицером, но — увы! — подойдя к тому месту, где вода от жара сделалась красною, поворотила назад. Однако, слава Богу, через несколько минут показалась гичка адмирала Платера с одними гребцами и с одного маху оказалась прямо под крамболом, несмотря на то что волосы у гребцов почти загорелись (гичка была укомплектована гребцами-матросами из числа команды „Фершампенуаза“. — В.Ш.).
— Иван Иванович! — кричали неустрашимые гребцы. — Ради Бога бросайтесь скорее, или мы сгорим и фок-рей сейчас упадет на нас!
Я бросился мимо плехта и гички в воду и вслед за сим почувствовал удар в голову. Это ударил меня друг мой кузнец каблуком своим. Вслед за кузнецом слетел вниз и фок-рей, весь объятый огнем. Нок его, переломившись о сетки, упал возле гички. Гребцы с ужасом спешили оттабаниться и сразу, переломив три весла, миновали опасность. Но они страдали более нас, потому что наша одежда была мокрая, а их загоралась.
Все имущество мое сгорело на корабле и на другое утро БУКВАЛЬНО (выделено И.И. Шанцем — В.Ш.) у меня не было даже собственной рубашки. Единственным утешением мне был следующий отзыв Михаила Петровича Лазарева в следственной комиссии: „Если бы все действовали, как лейтенант И.И. фон Шанц, то, может быть, корабль был бы спасен“».
Покинутый командой «Фершампенуаз» горел еще целые сутки, до тех пор, пока совершенно не выгорел до самого днища. Тем временем спасенных людей разместили в береговых экипажных казармах. О случившемся уже в день катастрофы было доложено и императору Николаю Первому, и он распорядился назначить самое строгое расследование происшедшего. Сразу же начато было дознание — опросы всех членов команды, от самого молодого матроса до командира и контр-адмирала Платера кто, где и в какой момент времени находился, кто что видел и слышал. За неграмотных показания с их слов записывали присланные писаря. Следствие еще едва начало набирать обороты, а император стал проявлять нетерпение и требовать результатов. Предварительным расследованием Николай Первый остался недоволен и велел собирать суд Кронштадтского порта, который смог бы назвать конкретных виновников трагедии.
Что касается контр-адмирала Платера, то он был почти с самого начала освобожден от суда в качестве возможного фигуранта и проходил только как свидетель. Следователи объяснили это тем, что коль Платер покинул «Фершампенуаз» загодя, то, следовательно, он не может нести ответственности за все, что там происходило в его отсутствие. Аргумент, прямо скажем, спорный, так как командование над отрядом кораблей, куда входил «Фершампенуаз», Платер к этому времени еще не сдал, да и сам отряд как тактическое соединение еще не был расформирован соответствующим приказом. Помимо того, Платер нес и моральную ответственность за положение дел на «Фершампенуазе», прежде всего потому, что вся организация службы на корабле сложилась именно в бытность его командиром этого корабля, а во-вторых, потому, что и новый командир «Фершампенуаза» Барташевич был назначен по его ходатайству и находился после назначения все последующее время под его личной опекой.
Главным виновником происшедшей трагедии, как всеми и ожидалось, был определен капитан-лейтенант Барташевич как командир «Фершампенуаза» и лицо, полностью ответственное за все, что происходит на борту вверенного ему корабля. В вину Барташевичу вменялось то, что он приказал перемыть крюйт-камеру тому же офицеру, который некачественно вымыл ее в первый раз. Формулировка, мягко говоря, весьма странная. Как будто на корабле имеется такое количество офицеров, чтобы одни из них только и занимались тем, что все время переделывали то, что не слишком добросовестно делали их нерадивые товарищи. По логике вещей, наоборот, следовало бы назначить устранять недостатки как раз того офицера, который их и допустил. Такая практика всегда существовала раньше, существует она в нашем флоте и сегодня. Однако в деле «Фершампенуаза» присутствовала своя логика. Кроме того, старший артиллерийский офицер поручик Тибардин был не просто первым подвернувшимся командиру под руку офицером, а офицером, непосредственно отвечающим за крюйт-камеру. Разве логичным было бы предположить, что Барташевич, минуя старшего артиллерийского офицера, отдавал бы приказание через его голову младшему? Однако с судьями, как известно, не спорят. Впрочем, в их оправдание можно сказать, что если Барташевич все равно нес персональную ответственность за происшедшее на вверенном ему корабле, то этот параграф обвинения не имел особого значения. Кронштадтский портовый суд почти единодушно приговорил теперь уже бывшего командира линейного корабля «Фершампенуаз» капитан-лейтенанта Барташевича к «лишению живота», то есть к смертной казни. Приговор, что и говорить, предельно суровый, если бы не одно «но». Дело в том, что Кронштадтский суд не выносил окончательного вердикта. После его окончания, как правило, рассмотрение наиболее важных дел начинал суд Морского министерства (аудиторский департамент). Кроме этого, существовала и еще одна негласная традиция. Портовые суды обычно всегда выносили приговоры по максимуму с определенной перестраховкой, чтобы более высокие судебные инстанции в тех случаях, когда это требовалось, могли проявить свое снисхождение.
