В устах человека это звучало бы глупо и высокопарно, но папе Чистюли как-то сошло.
— Поэтому,—сообщил он,—должен вас проинформировать, что виновник — мой сын — в течение ближайших тридцати дней будет ходить по земле. Ему нельзя будет подняться даже на дюйм в воздух. Если это наказание окажется недостаточным...
— Хватит,— прервал его папа,— парень должен получить по заслугам, но нельзя над ним издеваться.
— Простите,— начал папа Мохнатика,— если это не столь необходимо...
— Я не изменю своего решения,— ответил папа Чистюли,— Я просто не вижу другого способа.
— Может быть,— крикнул шериф,— кто-нибудь мне наконец объяснит, что все это значит?
— Слушай, шериф,— обратился к нему папа,— понимаешь ты или нет — сейчас это не важно, а объяснять тебе — слишком долго. У нас есть более существенные дела,— Он слегка повернулся, чтобы стать лицом к собравшимся,— Ну, так что будем делать? У нас гости. А раз эти создания приносят счастье, мы должны к ним относиться самым лучшим образом.
— Папа,— я потянул его за рукав,— я знаю, как можно привлечь их на нашу сторону. Каждый из них хочет иметь свой собственный телебиовизор.
— Это правда,— сказал Мохнатик,— все время, пока я там был, они приставали ко мне с вопросами, как и где достать телебиовизор. И все время ссорились из-за того, кто следующий будет пользоваться телебиовизором Стива.
— Вы хотите сказать, что эти существа умеют говорить? — спросил шериф слабым голосом.
— Конечно умеют,— ответил Мохнатик,— Там, в своем мире, они способны на такое, о чем мы даже не могли догадываться!
— Если так,— с удовлетворением сказал папа,— то это не слишком высокая цена за удачу, которую они нам принесут. Сбросимся и купим нужное количество телебиовизоров. Может, удастся со скидкой...
— Но если мы дадим их граничникам,— перебил его папа Малыша,— то нам от них не будет никакой пользы. Мы перестанем быть им нужны. Свои образцы они начнут черпать из телебиовизоров.
— Что ж,— сказал папа,— если так, то мы по крайней мере от них избавимся. Они перестанут преследовать нас несчастьями.
— Как ни крути, ничего хорошего из этой затеи не выйдет,— заявил папа Малыша, который явно недолюбливал граничников.— Они живут стаями. Всегда так было. И они никогда не помогали всем, только одному человеку или, в лучшем случае, одной семье. Нам не удастся поделить их так, чтобы они всем приносили пользу.
— Если послушаете меня чуток, мужики,— объявился граничник с моим телебиовизором на голове,— то я вам все растолкую.
Должен сказать, что его голос вызвал у нас шок. Трудно было представить, что они вообще умеют говорить. А тут еще таким языком и таким голосом. Вылитый Энди Картер! Он тоже — либо просто ругался, либо выражался с грубоватой язвительностью. И этот граничник, который столько лет жил по его образцу, просто не умел говорить иначе.
Мы стояли, уставившись на граничников, а они так усиленно кивали головами, что едва не сломали себе шеи.
Первым опомнился папа.
— Валяй,— сказал он граничнику,— Мы тебя слушаем.
— Мы будем с вами якшаться, только чтобы все по-честному. Мы будем вас оберегать от несчастий и другой фигни, но за это вы дадите нам телебиовизоры — только без трепа, ясно? И на вашем месте я не стал бы хитрить.
— Звучит вполне разумно,— сказал папа,— Ты имеешь в виду нас всех?
— Как есть всех,— ответил граничник.
— Значит, вы разделяетесь? На каждого из нас будет приходиться по крайней мере один из вас? И вы больше не будете жить группами?
— Я думаю,— вмешался папа Чистюли,— мы можем на них положиться. Я понял, что хотело сказать это существо. Почти та же история, что и с родом человеческим на Земле.
— А что такое случилось с родом человеческим на Земле? — с легким удивлением спросил папа.
— Исчезла потребность групповой жизни. Когда-то люди были вынуждены жить семьями или племенами. А потом появились патефон, радио, телевидение — исчезла потребность в общении. У каждого человека есть уйма развлечений дома. Ему не надо даже выходить из своей комнаты, чтобы увидеть мир. Поэтому зрелища и развлечения массового характера постепенно вымерли.
— Вы думаете, что то же самое произойдет с граничниками, когда мы снабдим их телебиовизорами?
— Наверняка,— ответил папа Чистюли,— мы устроим им, как я сказал, индивидуальное развлечение. И, таким образом, у них исчезнет потребность в групповой жизни.
— Клево сказано, приятель! — с энтузиазмом воскликнул граничник.
Остальные согласно закивали головами.
— Но это ничего не даст! — крикнул папа Малыша, разозлившись не на шутку.— Ведь они теперь в нашем мире, и неизвестно, смогут ли они здесь что-нибудь для нас сделать.
— Заткнись, пожалуйста,— сказал граничник,— Конечно, здесь мы ничего не сможем для вас сделать. В вашем мире мы не можем заглядывать вперед. А чтобы мы были вам полезны, это необходимо.
— Значит, как только мы дадим вам телебиовизоры, вы вернетесь к себе? — спросил папа.
— Еще бы! Там наш дом, и попробуйте только нас туда не пустить!
— Мы не станем вам мешать,— ответил папа,— Наоборот, даже поможем вернуться туда. Дадим вам телебиовизоры, а вы возвращайтесь и беритесь за дело.
— Мы будем работать честно,— заверил граничник,— но нам нужно время зырить телебиовизоры. Идет?
— Ладно,— согласился папа.
Я выбрался из толпы. Все как-то устроилось, а я уже был сыт по горло. Хватит с меня всяких историй.
Возле сеновала я увидел Чистюлю, медленно бредущего по земле. Он шел с большим трудом, но мне почему-то ничуть не было его жалко. Сам виноват.
На мгновение мне подумалось: а не подойти ли к нему и не наподдать ли за тот раз, когда он вывалял меня в грязи? Но потом я сообразил, что с моей стороны это означало — бить лежачего, ведь он и так наказан собственным папой на тридцать дней.
КОГДА В ДОМЕ ОДИНОКО
Когда Старый Мозе Абрамс бродил по лесу, разыскивая коров, он нашел пришельца. Мозе не знал, что это пришелец, но перед ним было живое страдающее существо, а Старый Мозе, несмотря на все россказни соседей, был не из тех, кто может покинуть в лесу раненого.
На вид это было ужасное созданье — зеленое, блестящее, с фиолетовыми пятнами, и оно внушало отвращение даже на расстоянии в двадцать футов: оно воняло.
Оно заползло, вернее, пыталось заползти, в заросли орешника, но у него ничего не получилось; верхняя часть его тела находилась в кустах, а обнаженное туловище лежало на поляне. Его конечности — видимо, руки — время от времени слегка скребли по земле, стараясь подтянуть тело поглубже в кусты, но существо слишком ослабело; оно больше не продвинулось ни на дюйм. И оно стонало, но не очень громко — точь-в-точь как одинокий ветер, тоскливо воющий под широким карнизом. Однако в его стоне слышалось нечто большее, чем вой зимнего ветра, в нем звучали такое отчаяние и страх, что у Старого Мозе на голове волосы встали дыбом.
