— Может быть мы тебе какой-нибудь памятник поставим в пределах суммы?
— Не надо, — сказал я зло. — Я не бросался под танк с гранатами.
— Ну тогда может быть тебе это и не очень нужно? — осторожно сказал Михалыч и зачем-то добавил. — В такой-то момент?
— Нет, так не пойдет. Вот что — надо перечислить в фонд мира! Или в детский дом. Детям Чернобыля, ветеранам, мало ли фондов?
— Ты хочешь чтобы я написал в договоре «программу модуля выполнил фонд мира»? — произнес Михалыч с мягкой иронией.
— Действительно, не получается, — огорчился я.
— Можно оформить на меня, а я потом перечислю, но ведь ты наверно…
— Мне не доверяешь, — закончил я фразу. — И есть тому причины.
Я снова потянулся к аппарату и набрал номер Глеба. Долго никто не снимал трубку, наконец раздался раздраженный голос Баранова.
— Алло? Алло?
— Чего ты кричишь, это Аркадий.
— Какой? — растерялся Баранов.
— Никакой. Галкин. Где Глеб?
— Никого нет, пятница, Глеб на даче, я тут… мы… слушай, а я думал ты уже… это…
— Нет пока. А с кем ты там? Есть кто-нибудь из наших? — не хотелось отдавать деньги Баранову.
— Ну ты ее не знаешь… — замялся Баранов.
— Хорошо, — я решился. — Паспорт у тебя с собой?
— А что? Ты не мог бы перезвонить попозже, просто я сейчас никуда не могу…
Я кивнул неподвижно стоящему Михалычу: «пишите: Баранов».
— Бросай все, тебе деньги нужны? Шестьсот? На халяву?
— Да! — тут же вскинулся Баранов. — Ты мне в наследство что ли?
— Ну типа того. Хватай паспорт, пиши адрес, тебя встретит Михаил Германович с ведомостью. Михаил Германович — запомнил? Нет, меня там не будет, я там уже насиделся выше крыши. Ну пока. И проверь там все внимательно.
Я встал и повернулся к Михалычу.
— Прощайте, Михаил Германович.
— Зря ты так, Аркашенька.
— Не зря.
— А кто такой Баранов?
— О, это такой Баранов, которого обмануть как меня никому не удастся.
— Аркашенька, но так получилось…
Михалыч стоял передо мной весь красный, низенький, взгляд в пол, как провинившийся школьник. Мне стало его жалко.
— Поверьте, я не обижаюсь, я сам виноват. Пойду я, Михаил Германович. Если что — я сегодня вечером еще дома, телефон у вас записан.
— Стой, а модуль мы с Барановым что ли будем тестировать?
— С Барановым? — я усмехнулся. — Попробуйте. Но лучше с Лосевым. Модуль работает, я свое дело сделал полностью, прощайте, — и я вышел на улицу.
— Ты позоришь нашу семью! — кричал отец, расхаживая вдоль окна по своему обыкновению.
— Интересно чем?
— Почему ты еще здесь? Что о нас скажут соседи, что мы сына эксплуатируем после смерти как Сталин заключенных на Беломорканале?
— Я прощаюсь с миром, имею право.
— Похороны были почти неделю назад!
— Это мое личное дело и никого не касается.
— Касается! Ты мой сын, и я хочу чтобы мой сын умер человеком а не блудил нежильцом по свету!
— Имею право прощаться столько, столько хочу.
— А по-моему ты вообще не собираешься уходить, так? — отец прищурился.
Терпение мое лопнуло.
— А ты наверно всю жизнь мечтал о моей смерти, так? Никак не дождешься!
— Не смей со мной разговаривать в таком тоне! — закричал отец.
В комнату вошла мать.
— Себастьян, я тебя прошу, мы же договаривались без этих криков! У нас же такая слышимость! Соседи уже все знают!
— Разговаривай сама! — бросил отец и вышел из комнаты.
— Сынок, пойми… — мама говорила медленно, выбирая слова поточнее, — пойми отца. Он не хочет тебе зла, он просто пытается объяснить что так принято. Мы ведь живем в обществе. Есть нормы, правила, традиции. Почему ты делаешь все не как у людей? На похоронах куда-то убежал…
— Мам, мы же договорились об этом не вспоминать. Об этом мы ругались вчера весь вечер, сегодня утро.
— Хорошо, я не об этом. Скажи, ты действительно не хочешь уходить?
— А вы все так хотите чтобы я скорее ушел?
— Ничего ты не понимаешь… — она устало опустилась на диван, на секунду прижала к глазам платок и продолжила с надрывом. — Да я бы жизнь отдала за тебя! Если бы мне сейчас предложили сделать так, чтобы ты был жив, я бы… — голос ее дрогнул, она комкала в руке платок.
— Да уйду я, уйду, никуда не денусь. Зачем же вы меня подгоняете? Через неделю меня здесь точно не будет, что вы волнуетесь?
— Еще целую неделю? — она оторвала от глаз платок и изумленно уставилась на меня.
— Да почему бы и нет?
— Сынок… Ну пойми же ты — ведь ничего тут нельзя сделать, тебя не вернуть. И ты только травишь душу мне, себе, Юле…
— Хорошо я больше не приду. Поеду за город, поброжу пару дней по лесу и уйду. Я всегда любил бродить по лесу…
— Но почему у тебя все не как у людей? Есть ведь обычай — нежилец уходит в день поминок, ну или на следующий день. Меня соседи спрашивают, а что я им отвечу? Я не гоню тебя, и если бы была хоть надежда, хоть… — она снова заплакала.
— Прощай, — сухо сказал я, встал, и вышел из дома.
На улице шел дождь, я оглянулся — идти было некуда. И мне вдруг захотелось попасть туда, на бульвар, где я сидел неделю назад на лавке под каштаном. Я сел в метро и вскоре снова выходил под дождь в центре города.
Я перешел улицу, завернул за угол и вдруг остолбенел, нос к носу столкнувшись с Юлькой. Она шла под одним зонтиком с Григорием, и тот нежно держал ее под руку. Юлька жутко смутилась.
— Привет, — сказал я растерянно. — И тебе привет, Григорий.
Юлька явно не знала куда деваться, да и Григорий как-то смущенно шмыгал носом. Гораздо более смущенно, чем шмыгает носом работник конторы, направляясь к метро с одной из сотрудниц.
— Значит ты уже с Григорием погуливаешь? — спросил я.
Юлька промолчала, и я понял что попал в точку.
— Молодец ты, Юленька, нечего сказать. Могла бы подождать пока я уйду. И ты тоже хорош, — повернулся я к Григорию.
— А чего ты не уходишь-то? — смущенно пробасил тот, разглядывая носки своих лакированных ботинок.
— Да какое ваше собачье дело? — взорвался я. — Можно недельку после похорон подождать, а потом трахаться с кем попало? А, воробышек?
— А что мне теперь, жизнь ломать? До старости в трауре ходить? — вспыхнула Юлька.
