Лицо у мальчика было словно резиновое, но в эпоху тотальной национализации его фамилия ничего не говорила окружающим.
— Ковыряться в носу — очень некрасивая привычка, Данлоп, — укоризненно проговорил Тристрам.
Класс захихикал.
— Продолжайте изучать эту тему, — повторил Тристрам у двери, — и желаю вам хорошо провести день. Вернее, уже вечер, — поправился он, глядя на розовеющее небо над морем. Как ни странно, но английский язык не выработал словесной формулы прощания, подходящей для этого времени дня. Что-то вроде Интерфазы. День пелагианский, ночь августинская…
Тристрам решительно вышел из класса, прошагал по коридору к лифту, быстро спустился вниз и покинул огромное здание школы.
Никто не препятствовал его уходу. Учителя никогда не покидали классов до звонка, следовательно, Тристрам, некоим мистическим образом, еще находился на работе.
Медленно, как ледокол, он пробился сквозь толчею на Эп— роуд, где людские потоки текли одновременно в различных направлениях, и повернул налево, на Даллас-стрит. Там, перед поворотом на Макгиббон-авеню, Тристрам увидел то, что, вроде бы без всякой причины, заставило его похолодеть.
На дороге, мешая несильному движению, в положении «вольно» стояла рота полицейских в серой форме — три взвода во главе с взводными командирами. За ротой наблюдала толпа зевак, державшихся на приличном расстоянии. Многие из полицейских глупо улыбались, переминаясь с ноги на ногу. «Новобранцы, последний призыв», — догадался Тристрам. Тем не менее каждый из них уже был вооружен коротким, тускло поблескивавшим карабином. Брюки полицейских суживались на щиколотках у черных эластичных резинок, стягивавших верхнюю часть ботинок на толстой подошве; странно архаичными выглядели приталенные кителя, воротнички рубашек с поблескивавшими на них латунными запонками и черные форменные галстуки. Головы полицейских были увенчаны серыми фуражками, а высоко надо лбами сияли кокарды.
— Приискивают им работу, — заговорил человек рядом с Тристрамом. Это был небритый мужчина в темном порыжевшем одеянии, хилого телосложения, но, несмотря на это, с жирной складкой под подбородком. — Это безработные. Бывшие безработные, — поправил он сам себя. — Наконец-то Правительство что-то сделало для них. Вон там мой зять, смотрите, второй от конца в первом ряду.
Небритый показал на зятя с таким гордым видом, словно в строю стоял он сам.
— Работу им дают, — повторил незнакомец. Он был явно одиноким человеком, радовавшимся возможности с кем-нибудь поговорить.
— В чем дело? Что все это значит? — спросил Тристрам. Но он знал. Это был конец Пелфазы: людей собирались заставить быть хорошими. Он почувствовал легкий страх за себя. Может быть, ему следовало вернуться в школу? Если он вернется прямо сейчас, то, возможно, никто ничего не узнает. Он поступил глупо, раньше он ничего подобного не делал. Может быть, позвонить Джослину и сказать, что он ушел раньше потому, что почувствовал себя плохо?..
— Они кое-кого призовут к порядку, — сказал худой человек с жирным подбородком. — Слишком много развелось молодых хулиганов, которые ночами болтаются по улицам. Не очень-то строго с ними обращаются, да-да. Учителя не имеют больше над ними никакой власти.
— Некоторые из этих новобранцев подозрительно похожи на таких молодых хулиганов, — осторожно заметил Тристам.
— Вы что, хотите сказать, что мой зять хулиган?! Да это лучший парень на свете! А он безра… он был безработным четырнадцать месяцев. Он не хулиган, мистер.
Перед строем появился офицер. Он был молодцеват, форменные брюки плотно облегали ягодицы, серебряные полоски на погонах поблескивали на солнце, на бедре висел пистолет в дорогой кобуре из кожзаменителя.
— Рота-а-!.. — закричал офицер неожиданно мужественным голосом. Рота застыла, словно в ожидании удара.
— Смир-р-р-на-а!
Команда прогремела, как булыжник, полицейские кое-как приняли положение «смирно».
— По местам несения службы… Разой-й… — Звук колебался между двумя аллофонами, — … дись!
Кто-то из полицейских повернулся налево, кто-то направо; некоторые выжидали, чтобы потом сделать то, что будут делать другие. Из толпы послышался смех и презрительные хлопки. Скоро улица заполнилась разрозненными группами смущенных полисменов.
Тристрам почувствовал что-то вроде тошноты и направился к небоскребу «Эрншоу». В подвале этой толстой и скучной башни находилась забегаловка под названием «Монтегю». Единственным доступным опьяняющим напитком в эти дни был едкий продукт перегонки из кожуры овощей и фруктов. Его называли «алк», и выдержать это питье неразбавленным мог только самый простонародный желудок.
Тристам положил на стойку тошрон и получил стакан с мутным и липким спиртным напитком, щедро разбавленным оранжадом. Других напитков теперь не существовало. Поля с хмелем, виноградники в древних центрах виноградарства исчезли так же, как и пастбища, табачные плантации Вирджинии и Турции. Все эти земли теперь были засеяны более необходимыми зерновыми культурами. Мир был почти вегетарианским, некурящим и непьющим (если не считать алка).
Тристрам мрачно прикончил первый стакан. После второй порции этого оранжевого огня стоимостью в тошрон ему показалось, что напиток не так уж и плох. «Повышение накрылось, Роджер мертв… А Джослин — да пошел он к черту!»
Тристрам почти добродушно оглядел тесную маленькую забегаловку.
Гомо, некоторые с бородами, чирикали между собой в темном углу; за стойкой бара сидели в основном гетеро с угрюмыми лицами. Жирный бармен с толстым задом подошел к вделанному в стену музыкатору, засунул в прорезь таннер и выпустил, словно зверя из клетки, скрипучий опус конкретной музыки: ложки стучали по железным тарелкам, Министр Рыбоводства произносил речь, вода лилась в туалетный бачок, ревел какой-то мотор. Запись была сделана задом наперед, что-то усилено, что-то приглушено, и все тщательно смикшировано.
Мужчина рядом с Тристрамом произнес: «Дикий ужас». Он сказал это бочонкам с алком, не поворачивая головы и еле двигая губами, словно не хотел, чтобы его слова послужили поводом для завязывания разговора. — Один из бородатых гомо принялся декламировать:
Мертвое дерево, мертвое дерево, мертвое дерево мое — отдайте, Землю засохшую, землю засохшую, землю засохшую — не поливайте, Корку стальную, корку стальную, корку стальную сверлом пронизайте, В тесные дыры, в тесные дыры, в тесные дыры богов запихайте!
— Чушь собачья! — уже громче проговорил незнакомец. Потом он медленно и осторожно повел головой из стороны в сторону, пристально изучив Тристрама справа от себя, а затем пьяницу слева, словно один был скульптурным изображением другого и нужно было удостовериться в сходстве.
— Знаете, кем я был? — задал он вопрос Тристраму.
Тристрам задумался: перед ним сидел мрачный человек с глазами, глубоко сидящими в черных глазницах, с красным крючковатым носом и стюартовским ртом.
