15
Ему казалось — плотное колючее одеяло навалилось сверху, укутало, сжало, так что уже и не пошевельнуться, и дышать получалось еле-еле — частыми, но не слишком удачными попытками. Оранжевая боль, поднимаясь от ноги, плясала по всему телу, облизывала огненными языками, давила и плющила внутренности, и от нее хотелось не кричать даже, а плакать навзрыд, как маленькому. Боль и выглядела точно гость из детской страшилки — мохнатая юркая тварь, апельсиново-рыжая шерсть стоит дыбом, а желтые немигающие глаза точно два фонаря, просвечивают всю душу насквозь, и скалятся мелкие, но удивительно острые зубы, в огромной — от уха до уха — пасти. Более всего тварь напоминала Чебурашку — но не того, из мультика или с конфетного фантика, а другого Чебурашку, настоящего, прискакавшего из подлинного мира, где все друг друга жуют и мучают. Не хватало только Крокодила Гены, но Митька с горькой обреченностью понимал — придет и он. Тоже настоящий, безжалостный, древний ящер-убийца.
А умирать не хотелось. Легко было кричать в лицо кассару, что лучше уж смерть, чем постылая жизнь в чужом мире, но он тогда и не подозревал, что смерть — это не как ножницами, чик-чик — и готово. Смерть, как выяснилось, это не только боль, но и отвратительная рыжая мартышка, и тоскливое сознание бессмысленности всего, и бритвенно-острая мысль, что ни солнца, ни звезд, ни мамы не будет уже никогда. Чем больше он думал про никогда, тем страшнее становилось. И даже если будет что-то потом, даже то самое «царство любви и истины», о котором говорил единянин, то ведь все равно — в прошлое не вернуться, это железно, это никому не под силу, тут никакой Единый не выручит.
«Что же Ты так? — мысленно шепнул он. — Я ж Тебя просил, чтобы все хорошо вышло, а вместо этого — стрела, яд, гадина рыжая кривляется и кусается… Ты, наверное, подумал, что я и вправду помереть хочу, а я это так говорил, по глупости, я на самом деле не хочу, не надо, я боюсь. Ты все-таки подожди, ну я же Тебя прошу, понимаешь?»
Но Единый молчал, и сквозь оранжевые языки пламени равнодушно мигали ледяные звезды. Ледяные… леденцы. Хотелось протянуть руку, сорвать какую-нибудь звездочку, сунуть в рот. Наверняка ведь сладкая. И он даже попытался, но ничего не вышло — рука точно тряпка шлепнулась на землю, поскребла пальцами по траве.
— Пить хочешь? — склонился над ним кассар. — Сейчас, сейчас. Вот так, голову чуть повыше. Пей, только осторожно, сильно не глотай.
К губам его прислонился холодный край чаши, и он хлебнул. Вода была удивительно вкусная, чуть кисловатая — видимо, кассар намешал туда каких-то своих трав.
— Сейчас попробую еще траву лиу-илгу-манни, — негромко бормотал кассар. — Это сильная трава, есть покровительствует Ильду-кья-тиу, Лунная Госпожа. Правда, сейчас, в новолуние, ее влияние ослаблено, но попробовать все же надо.
Он рылся в одной из своих сумок, и языки костра освещали его лицо — резкое, сильное, точно вытесанное из гранита. Костер, оказывается, был на самом деле — большой костер, светлый, и не в яме, а у всей степи на виду. И как это ему удалось разжечь, если тут и дров нормальных нет, одни прутики? Почему не гаснет?
Костер и не думал гаснуть — горел ровно, пламя гудело весело, и рыжие языки сменялись голубыми, а то и лиловыми. Сейчас кассар, видимо, не думал о безопасности — налетай хоть вся степь, усыпай стрелами, плевать.
— А кто это был? — разлепив тяжелые губы, спросил Митька. — Ну, которые стреляли?
Харт-ла-Гир пожал плечами.
— Трудно сказать. Одеты как млишу, такое кочевое племя есть, разбойники еще те… Только откуда здесь млишу? Млишу сейчас далеко на восток ушли, к свежей траве. Разве что какие изгнанники? А озоруй изгнанники в степи, о них было бы известно. В той же Хилъяу-Тамга предупредили бы, что промышляют. Так напротив, староста сказал, что тихо сейчас, ибо зной. Вот пойдут к осени дожди, трава воспрянет, караваны на Север потянутся — тогда и разбойники сюда вернутся.
— А кони наши не того? Не задели их? — превозмогая тошноту, выдохнул Митька.
— Кони у нас умные, — усмехнулся кассар. — Как стрельба пошла, они сразу в степь удрали. Вон, видишь, бродят слева.
Острая волна боли скрутила Митьку, обожгла все внутренности, бросила наземь. Издевательски прокричал что-то рыжий Чебурашка, показал язык. Язык у него был черный, раздвоенный. Как у змеи, — понял Митька. А потом понял, что же именно тот выкрикнул. Обидно, что добрый герой мультиков на самом деле оказался такой гадиной. Впрочем, Митька давно уже убедился, что «на самом деле» все всегда бывает хуже, чем думаешь раньше.
— Господин, — прошептал он.
— Ну чего? — сейчас же бросился к нему обеспокоенный Харт-ла-Гир.
— Я умру, — тихо, но твердо выговорил Митька. — Я знаю, мне вон этот только что сказал… Рыжий такой, зубастый… предатель. Я сейчас уже не хочу, но знаю. А раньше хотел, потому что не знал. Ну вот… Вы не ждите, вы уезжайте. Я лучше один. А за вами ведь гонятся, не теряйте время… Или, лучше, вы меня сразу… мечом. Потому что когда этот грызет, больнее. А он ведь все равно загрызет, вон у него какие зубы, от уха до уха… Я еще что хочу… вы не думайте, это я раньше считал вас плохим… а теперь понимаю, что вы хороший… но теперь уже все поздно… поэтому мечом, ладно?
Харт-ла-Гир поморщился.
— Не паникуй, Митика. Ты не умрешь, я это тебе точно обещаю. Не слушай демонов, они сейчас клубятся рядом, но я их отгоню… демоны боятся дыма от травы лиу-дман-илга, он гоняет их, как ветер. Ты будешь жить долго… Ты вернешься домой… к себе, в свой Круг… Но для этого надо выжить, и ты не сдавайся. Плюнь в демона, собери слюну и плюнь. Нижние пещеры тебя не получат… Сейчас закипит вода, растворю корень лиу-илгу-манни, когда настоится, выпьешь. Он вытянет жар, я знаю, я сам сколько раз этим корнем спасался…
Кассар вернулся к костру, завозился возле котелка. А Митьке все труднее было смотреть на него, глаза слипались, но не потому что хотелось спать — просто и костер, и утыканное звездами небо, и шумно дышащие поодаль кони — все постепенно сделалось каким-то игрушечным, полупрозрачным, будто смотришь про них кино или читаешь в книжке. Зато невидимое раньше колючее одеяло теперь мутно выступало из ночного мрака — бурое, точно медвежья шкура, тяжелое, ни рукой не шевельнуть, ни даже пальцем, и по шкуре этой пляшут огненные языки боли, а рыжий Чебурашка кривляется и поет, безбожно фальшивя:
Пусть бегут неуклюже
Все кассары по лужам,
Все равно я тебя загрызу…
— На вот, выпей, — оборвал песенку Харт-ла-Гир, протягивая чашу. — Оно еще горячее, но не сильно, не обожжешься. Ну, давай, глотай…
Какой же гадостью оказался отвар этого лиу-илгу-манни! Приторно-горький, дерущий язык… Но Митька послушно выпил всю чашу, хотя глотать было больно, при каждом глотке казалось, будто по горлу прокатывается усеянный острыми шипами шарик.
— Теперь будем ждать, — тихо произнес кассар. — Должно подействовать. Я не могу ничего сейчас сделать больше… ничего настоящего… Знал бы ты, Митика, как это обидно, когда умеешь, а нельзя, запрещено… и главное, правильно запрещено… И все-таки тянешься, а в последний момент понимаешь — нельзя… Куда как лучше бы в бой, в первую шеренгу, против всех хандар Сарграма… Там хотя бы все понятно, все просто, а здесь…
