— Я не вещь, — сквозь разбитые губы процедил Митька. — Запомните это, пожалуйста.
— И так понятно, — хмыкнул кассар. — Но на людях это ни в коем случае нельзя показывать. Если не хочешь погубить и себя, и меня, и еще кучу народа.
— Наверное, пока вы мне все не расскажете, я не буду вас слушаться, — стоял на своем Митька. — Я просто не знаю, кому тут верить. И можно ли вообще верить вам.
— Тогда тупик… Я и говорю, что не знаю, как быть. Положимся на судьбу и волю Высоких наших Господ.
— А единянин, которого сегодня убили, не считал их господами, — ухмыльнулся Митька. — И между прочим, я в них тоже не верю. Вы верьте, дело ваше, а я уж так…
— Что, приглянулся единянин? — язвительно поинтересовался Харт-ла-Гир. — Умный дядька, не спорю. Крепкий дядька. Только вот крови такие прольют немерянно. Спасатели… — процедил он сквозь зубы.
— Почему? — удивился Митька. — Он же наоборот, он про любовь говорил, про милосердие, радость…
— Он и сам в это верит, — печально произнес кассар. — Все они верят, и потому их не остановить. Они придут железной волной с севера, эти орды отступника Айлва-ла-мош-Кеурами, брата нашего государя. Ты знаешь, что такое сарграмская конница? Вот лучше и не знай. Только, боюсь, вскоре мы все это увидим. Они придут с именем своего Единого, и разрушат наши храмы, и казнят жрецов, и казнят всех, кто не покорится. А не покорятся многие… мы верны нашим Высоким Господам, мы связаны с ними клятвами и тайнами. Одни отступят, притворятся рабами Единого, дабы сохранить жизнь. Другие встанут на пути отступников с оружием в руках — и погибнут. Их будут жечь, топить в колодцах, кидать в муравьиные ямы, сажать на колья… Ты вот единянина пожалел… А знаешь ли ты, что когда его сподвижники захватят Хилъяу-Тамга, то в старый колодец бросят и старосту, и стражников, и парнишку этого, который заюлил, дескать, шутки ради спрашивал, и деда, который его выдал, и этого, который доказательств просил… — Тогда не надо было казнить единянина, — вставил Митька. — У нас, ну, в нашем мире, говорят: «посеешь ветер — пожнешь бурю».
Пословица вспомнилась кстати — ее любила повторять мама, разглядывая двойки в Митькином дневнике. Типа, не запусти ты математику в пятом классе — был бы сейчас круглым отличником.
— Буря уже идет, — возразил кассар. — Глянь, что в Сарграме делается. Старец Алам, понимаешь, очень любит людей, очень заботится об их вечной жизни… а ради жизни вечной можно и земную подсократить… мечом там, колом, костром.
— Какой еще Алам? — из вежливости спросил Митька. На самом деле ему уже становился в тягость этот разговор. Все равно не разберешься, кто тут прав, кто лев… Единянин говорил — и все его слова так и ложились в душу, прямо какой-то свет разгорался. А кассар сейчас говорит иное — и тоже волей-неволей ему веришь, все звучит как-то очень уж убедительно, веско… Сейчас он знал лишь одно — камень в колодец кидать было нельзя, чья бы правота ни перевесила.
— Алам, — охотно ответил Харт-ла-Гир, — это главный предводитель единян. Вестник, как они его называют. Они все его слушают, и государь Айлва-ла-мош-Кеурами, и солдаты, и чернь, и варвары. Единяне верят, что Алам каждый день разговаривает с этим их Единым, и тот его слушает.
— А по-вашему — это все сказки, про Единого? — на всякий случай уточнил Митька. — Вы сами-то в него верите или не верите?
Кассар долго молчал, вырвал какую-то травинку, пожевал стебель, отбросил…
— Я не знаю, — наконец произнес он глухим, непривычным голосом. — Не знаю, Митика. Я вижу, что есть у единян сила, которую просто оружием и многолюдством не объяснить. Вот и этот старик… Так легко, радостно идти на смерть… Для этого нужно чувствовать чью-то руку. Не знать умом, не предполагать, а именно чувствовать. Что-то же такое должно ему помогать. Да еще и магия… — процедил он сквозь зубы.
— Что магия? — уставился на него Митька.
— Не действует на них магия, — нехотя обронил кассар.
— Как — не действует? А как же тогда в городе, на площади, когда маги этих единян своими посохами пожгли?
— Ну… — замялся Харт-ла-Гир, — может, иногда и действует. Но не всегда и не на всех. А может, безумцы и сами хотели мучительной смерти, и потому не воздвигли незримую стену. Единяне… они ведь странные какие-то. Они так верят в жизнь будущую, вечную, что совершенно безразличны к этой, земной, единственной. Во всяком случае, многие из них.
— А если они правы? — грустно усмехнулся Митька. — Я вон тоже не хочу жить… так… — он сделал ладонью неопределенный жест. — Вот для вас этот мир родной, свой, вы в нем живете, для вас это жизнь, настоящая, единственная. А для меня тут все чужое, и я хочу отсюда… Может, и для них эта жизнь — неправильная, неглавная? Может, они тоже из какого-то другого мира пришли?
— Да что ты, — вяло отмахнулся кассар, — наши они. Местные… А что касаемо тебя… Ты ведь, как я понимаю, вообще ни во что не веришь. Они считают, что после смерти соединятся со своим Господом в некоем царстве любви и света. Они умирают с радостью. А ты? Для тебя после этого, — он выразительно чиркнул себя ребром ладони по горлу, — не будет ни светлого царства, ни темных пещер Великой Госпожи Маулу-кья-нгару. Просто ничего… даже не тьма, не пустота, а вообще ничего… Вот этого я не в силах понять, по-моему, это страшнее всего — и любых земных мучений, и нижних пещер. На твоем месте я бы что есть сил цеплялся за эту жизнь, стремясь продлить ее еще на час, на минуту… ибо после не будет ничего. Вообще ничего. А тебе, похоже, на все плевать.
— Такой вот я пофигист, — проворчал Митька. Последнее слово он, конечно, произнес по-русски, но кассар, похоже, понял.
— Или ты обманываешь сам себя, пытаешься убежать в ничто от своих страхов. Ты просто не понимаешь, что уж лучше страхи, чем «ничто». Ибо ни у кого в жизни не бывают одни лишь страхи. Где страх, там и радость, потому что страх приходит и уходит, как волна, и на смену тоске идет надежда, на смену надежде — страх.
— Все это глупости, — хмуро заметил Митька. — Это я раньше вас боялся. А теперь я тут ничего не боюсь, мне уже все равно.
— Что, и муравьиной ямы не боишься? — прищурился кассар.
Митька поежился.
— Ну, не знаю. Может, немножко еще и боюсь, но все равно это же недолго. Зато потом не будет ни муравьев, не плеток, ничего.
Кассар лишь рукой махнул.
— А, что говорить… Все это пустое. Ладно, будем сейчас твою спину мазать.
Легко, по-кошачьи, поднявшись, он свистом подозвал к себе Искру, порылся в седельной сумке, вынул пузатый флакон, до середины полный какой-то бурой жидкости.
— Ложись на живот, лечиться будем.
13
Еще подходя к дому, Петрушко понял: что-то случилось. Тоскливо засосало под ложечкой, все вокруг подернулось мелкой рябью, на мгновение все показалось глупым и неправильным: высокие елки по обеим сторонам поселковой улицы, кусты черноплодной рябины, тускло мерцающие вдали фонари.
