…А вокруг уже, оказывается, шумел порт. Ноги сами привели, пока в голове кипело и пылало. И оставалось лишь глазеть по сторонам. Бескрайней, мутно-серой плоскостью до самого горизонта расплескалась Тханлао, солнце отражалось в воде миллионами золотых пятнышек, поверхность реки дышала, вздрагивала, то и дело рождая почему-то не белую, а светло-коричневую пену. С криками носились над волнами крупные птицы, то ли чайки, то ли еще кто — Митька не сумел различить. Противоположного берега он тоже не приметил, хотя дома на зрение не жаловался.
Зато здесь были корабли — десятки, если не сотни парусов растянулись вдоль береговой линии, сколько охватывал взгляд. Действительно, все как ребята с улицы рассказывали. И мелкие суденышки, немногим больше прогулочной трехместной лодки, и огромные красавцы-корабли размером чуть ли не с многоэтажный дом, оскалившиеся звериными мордами на носу. Где-то паруса слабо трепетали, откликаясь на незаметные прикосновения ветра, где-то они вообще были спущены — видимо, судно намеревалось пробыть в порту еще долго.
Всюду — и на самих кораблях, и на грязных досках причала, и на берегу — деловитыми муравьями копошились человеческие фигурки. Одни суда разгружались, другие, напротив, принимали товар — суетливые носильщики, сгибаясь под тяжестью мешков и бочонков, бегали туда-сюда. Временами слышался резкий свист кнута, за грузчиками надзирали, не позволяя лениться. Но тут были и не только носильщики и надсмотрщики. Множество самого разного народа кишело в порту словно тараканы в запущенной квартире. Пестро разодетые матросы, отличить которых можно было по морской, вразвалочку, походке и несуетливому поведению. Деловитые торговцы, опасающиеся просчитаться, прикидывающие на ходу сделки. Размалеванные девицы, из одежды имеющие лишь цветастый клочок ткани вокруг бедер, и призывно этими бедрами вертящие. Какие-то непонятные оборванцы, то целеустремленно бегущие куда-то, то явно слоняющиеся без дела. Нудно бормочущие попрошайки, подвыпившие солдаты, озабоченные чем-то стражники в полном боевом доспехе, с короткими копьями на плече и саблями у пояса. Наблюдались тут и богато одетые личности, по виду явно блистательные кассары, и покрытые страшными, гниющими язвами калеки, и маленькие, едва выучившиеся ходить дети. Все это людское месиво кипело в исполинском котле порта, у всех имелись неотложные дела, и плевать им было на ошалело глазеющего Митьку. Иногда его задевали пробегающие, раза два обматерили поддатые дядьки, судя по одежде, мастеровые, дескать, нефига столбом стоять, не мешай проходу. Но в целом порт жил своими заботами, нисколько не отвлекаясь на худенького светловолосого подростка в рабском ошейнике.
Вскоре, однако, на него обратили внимание. От крепостной стены, где по дневному времени настежь были распахнуты сверкающие на солнце медные ворота, в сторону причалов двинулась большая, оживленно обсуждающая что-то компания. Митька, погрузившись в свои мысли, не сразу их заметил и не посторонился с дороги. И очень зря — будь он не столь захвачен пестрой здешней панорамой, наверняка бы увидел, как спешат убраться подальше нищие-попрошайки, как засуетились уличные торговки фруктами, как без всякой на то необходимости развернулся и двинулся в обратном направлении патруль городской стражи.
В чувство Митьку привел крепкий пинок пониже спины, бросивший его в горячую бурую пыль. Ободрав коленку, он извернулся, поднял голову — и наткнулся на издевательский взгляд черных, точно дуло пистолета, глаз.
— Не уважаем, значит?
Говоривший был высок, узок в талии и широк в плечах, вздувшиеся бицепсы его обвивали сине-зеленые татуированные змеи, извергающие из клыкастых пастей фонтан красного пламени. На глаз Митька дал бы ему лет двадцать пять. Темные вьющиеся волосы обрамляли костистое загорелое лицо. Одет незнакомец был своеобразно — ярко-алые шаровары, безрукавка с обтрепанными полами, украшенная, однако, затейливой серебристой вышивкой, на мощной шее красовалась столь же мощная цепь, по виду явно железная, зато на безымянном пальце правой руки блестел желтый перстень с огромным прозрачно-зеленым камнем, переливающимся в солнечных лучах. «Нифига себе изумруд, — машинально подумал Митька. — Или бутылочная стекляшка?»
— Ты что, падаль, молчишь? — нарочито ласковым тоном протянул человек. — Отвечать надо, когда Салир-гуа-нау спрашивает. Ну так что же?
Митька растерянно глядел себе под ноги, где не было ничего, кроме вездесущей пыли.
— Как бы гордые, да? — хохотнул стоявший слева верзила с телосложением буйвола, имевший из одежды только сиреневого цвета шаровары. Его заросшую рыжеватым волосом грудь украшала такая же, как и у первого, железная цепь, только звенья были потоньше.
— Нет, ну ты погляди, какие наглые рабы пошли, — повернулся к нему владелец изумруда. — В упор не замечают уважаемых людей, заступают дорогу, и нет чтобы извиниться, на колени, как положено, встать, сапоги мне поцеловать, он еще и разговаривать не желает! Ты чей же будешь, сопляк?
Митька угрюмо молчал. Не требовалось большого ума, чтобы понять, на кого он нарвался. Ясное дело, здешние портовые бандиты, и видать, не мелкие, если и стражники предпочли убраться с их пути. Значит, не только там, на Земле, имеются братки. Вот они, их местные коллеги.
Наверное, надо было что-то говорить, умолять, извиняться, но непонятная оторопь сковала его, слова застревали в горле, а на глаза наворачивались слезы. Может, оно и к лучшему — зареветь сейчас, авось и пожалеют. Хотя сомнительно — ему ведь не три года все-таки, по здешним понятиям, с таких уже спрос как с больших.
Чья-то сильная рука обхватила его шею, рывком вздернула на ноги. Третий бандюга, по виду — самая настоящая горилла, подтащил Митьку поближе к предводителю и развернул задом. Тот, прищурившись, вслух принялся разбирать надпись на ошейнике.
— Как бы кассар Харт-ла-Гир, из Нариу-Лейома. Левая, как бы, рука начальника уездной палаты государева сыска. Выходит, всякие там иногородние ловчие к нам понаехали, уважаемых людей ни в грош не ставят. Ни тебе в трактире культурно посидеть, ни доложиться начальнику городской стражи, — раздумчиво комментировал он. — Начальник-то у нас правильный дядя, с понятием, уж меня-то известил бы. Так нет, у него даже рабы и те хамят, возомнили, видать, о себе невесть что, будто их и не сука в канаве родила.
Митька все понимал, он никогда безбашенностью не отличался, как вот Санька Баруздин, и жить ему тоже пока не надоело, но… Взметнулись в памяти невидимым ветром темные кучки пепла, ожгло мысли синим гудящим пламенем, в ушах явственно послышалась недавняя песня магов, там, на площади. Что-то вдруг щелкнуло в нем, повернулось — и вместо того, чтобы униженно повалиться бандитам в ноги и просить о пощаде, он вдруг рванулся навстречу предводителю и, срываясь на жалкий фальцет, прокричал:
— Ты мою маму не трогай, козел! Горло нафиг порву!
Ему хватило и полсекунды, чтобы осознать собственную глупость, но слово было сказано. Воцарилась тишина, и отдаленные крики в порту лишь подчеркивали ее — сухую, ватную, похожую на свинцово-черную, готовую разразиться бешеным ливнем тучу.
— А за козла ответишь, — негромко, пришептывая по-змеиному, произнес наконец главарь. И сейчас же Митька ощутил, как невесть откуда возле его горла появилось широкое, извилистое подобно бегущей волне лезвие.
