— Положено, — сухо ответил кассар. — Государев указ, всех рабов клеймить. Почему тебя купец не обработал, не пойму до сих пор. Но сделать надо, иначе кто-нибудь да донесет, и тогда все равно заклеймят, но еще и крупный штраф сдерут. Больше, чем я за тебя заплатил.
Митька понурился. Он понимал, что клейма не избежать — как вообще не избежать ничего, что пожелал бы сделать с ним хозяин, и теперь думал лишь об одном:
— Господин Харт-ла-Гир, а это… это очень больно?
— Да уж чувствительно, — сухо сообщил тот.
— Больнее, чем розгой?
— И весьма, — кивнул кассар. — Но тебе придется это вынести, от нас с тобой это не зависит, воля государя — все равно что воля богов, неподчинение ей означает смерть.
«А только что ведь говорили про штраф?» — хотел было напомнить Митька его недавние слова, но не решился. Зачем нарываться, зачем искать приключений на свою же задницу?
— Клеймят двумя способами, — все так же сухо, словно читая лекцию, продолжал кассар. — Выжигают раскаленным железом, или наносят татуировку. Треугольник с государевым гербом внутри. Между лопаток. В прежние времена клеймили лоб, но сейчас вообще смягчение нравов…
Митька всхлипнул.
— Не бойся, жечь я тебя не стану. Но татуировка — это все равно больно. Иглы смазаны соком травы лиу-йар-мингу, и проникая под кожу, он застывает там подобно краске. Но сок слегка ядовит и разъедает плоть точно злая вода.
«Злая вода»? «Кви-диу-тага»? Что же эти дикари называют злой водой? Неужели кислоту?
— И что, это останется навсегда?
— Разумеется, — малость удивился Харт-ла-Гир. — А что тебя смущает? Раб должен иметь соответствующее его званию клеймо. Или ты надеешься когда-нибудь освободиться?
Митька молчал, потупив глаза.
— Лучше сразу расстанься с иллюзиями, — неожиданно мягко проговорил кассар. — Так тебе будет легче жить. Но ладно, хватит разговоров, все нужно успеть сделать до темноты. Вынеси сюда из кухни лавку.
Митька понуро поплелся в дом, и вскоре, кряхтя от усилия, вернулся со скамьей — той самой, на которой его обычно пороли.
— На этот раз я тебя привяжу, — сказал Харт-ла-Гир. — Ведь если ты дернешься, рисунок испортится, и все придется начинать заново. Ложись!
Митька привычно опустился животом на скамью.
— Руки вытяни вперед.
Потом кассар достал откуда-то толстую веревку и крепко примотал к скамейке его руки, затем — ноги, и после всего — шею.
— Лучше бы тебе закрыть глаза и мысленно считать до тысячи, — посоветовал он. — Конечно, не все мальчики твоего возраста это умеют, но мне почему-то кажется, что ты справишься.
Затем он, оставив Митьку лежать привязанным, ушел в дом. Его не было довольно долго — очень долго, как показалось Митьке, которому со скамейки было видно лишь медленно сползающее за чьи-то дальние заборы солнце.
Наконец Харт-ла-Гир вернулся, неся в обеих ладонях какую-то коробочку.
— Вот теперь пора. Закрой глаза и считай, — велел он.
И пришла боль. Не такая, как от прутьев — гораздо хуже. Она не взрывалась ослепительной молнией, нет. Поначалу слабый импульс, игла прокалывает кожу, и это вроде бы нестрашно, это как укол в медкабинете, но потом… Медленно и неотвратимо боль нарастает, прогрызает злобным муравьем кожу, проникает в кровь, в мышцы, в кости. Какое там между лопатками! — она отдается во всем теле, нет такого нерва, который бы она не терзала, и уже вместо черноты в зажмуренных накрепко глазах плещется багровый туман, звенит в ушах, накатывает тяжелыми волнами тошнота, и остро, пронзительно остро пахнет — собственным потом, мочой, и еще чем-то незнакомым — дурманящим, сладковато-горьким.
Митька даже не понимал, кричит ли он — звон в ушах заглушал все прочие звуки, он гремел исполинским колоколом, раскачивал пространство, рвал душу из тела, звал ее куда-то на залитые черной водой дороги под слепым, беззвездным небом, и все равно это было лучше, чем боль. «Вот и не пришлось самому себя… по горлу», — мелькнула вдруг удивительно трезвая, неуместная в этом безумии мысль.
А потом безумие кончилось. Не сразу, столь же медленно, как и нарастало. Погасла багровая пелена, умолк безжалостный колокол, но все еще оставалась боль — ослабевшая, временно притаившаяся, но готовая в любой момент накинуться вновь.
— Можешь открыть глаза, — откуда-то с невообразимой высоты раздался гулкий голос Харта-ла-Гира.
Митька послушно разжал веки. Увидел он, правда, немного — все вокруг плыло, раскачивалось, затягивалось переливающейся серой дымкой. Он понял, что уже не привязан к скамейке, и попытался встать. Безуспешно — приподнявшись на локтях, он вновь тяжело плюхнулся животом на гладкое дерево. Тело совсем отказывалось повиноваться.
— Да, крепко тебя взяло, — сочувственным голосом протянул кассар. — Обычно трава действует слабее. Не рассчитали.
Потом он вдруг нагнулся, легко, точно куклу, поднял Митьку на руки и понес в дом. «Нифига себе!» — остатками гаснущего сознания изумился Митька. Чтобы кассар, жестокий, непреклонный кассар нес на руках своего раба! Фантастика! Впрочем, — тут же явилась трезвая мысль, — он заботится об имуществе. Точно так же он бы тащил коня… если сумел бы поднять. Почему-то мысль о поднятом коне сейчас не казалась безумной.
В светлице кассар осторожно опустил Митьку на расстеленную у дальней стены конскую попону. Было сумрачно, в распахнутом окне виднелся густо-синий кусок неба, и уже проклевывалось в нем несколько робких звездочек. Харт-ла-Гир подошел к столу, зажег свечу. Странно, Митька не заметил у него в руках ни трута, ни кресала. Впрочем, сейчас на свои глаза он полагаться не мог.
Светлица постепенно озарилась желтоватым, пляшущим светом. Он не способен был разогнать тьму, но по крайней мере намекал, что тьма не вечна.
Кассар тяжело опустился в кресло.
— Болит? Ничего, терпи, ты мужчина. Не пытайся шевелиться и ни в коем случае не переворачивайся на спину. Я знаю, сейчас тебе кажется, что хуже не бывает. Но боль вскоре пройдет, и отравление тоже. Завтра весь день можешь не работать, и вообще не выходи из дома… Между прочим, клеймо раскаленным металлом хоть и кажется страшнее, но та боль проходит быстро. Только вот иногда, бывает, у раба не выдерживает сердце. Редко, конечно. Но рисковать нам ни к чему. — Он надолго замолчал. — Потом вдруг, точно оправдываясь, глухо произнес:
— Пойми, Митика, мне не доставляет никакой радости клеймить тебя. Мне приходится это делать, точно так же, как приходится тебя пороть, и вообще… Сейчас ты этого не понимаешь, но когда-нибудь все же поймешь — это единственный способ сохранить тебе жизнь. Мир жесток, но это настоящий, невыдуманный мир. Либо ты живешь в нем сообразно своей участи, начертанной Высокими — либо умираешь, причем как правило долго и мучительно. Иных путей нет.
Потом кассар встал, и то, что он принялся делать, изумило Митьку едва ли не больше, чем только что сказанные слова. Харт-ла-Гир взял брошенный Митькой веник и принялся деловито подметать пол. Похоже, огонька свечи ему было для этого вполне достаточно.
