Нет, все же когда-нибудь Харт-ла-Гир за все ответит! Ну должна же так повернуться судьба, чтобы все стало по справедливости! Приятно было воображать кассара, которого под локти тащат в муравьиную яму, а тот истошным голосом вопит от страха и умоляет о прощении. Хотя… получалось как-то неубедительно. Это, может, мельник бы с купцом вопили, а кассар… Когда Харт-ла-Гир умывался, на теле его явственно проступали шрамы. «Это от чего?» — набрался однажды наглости Митька, а кассар, к его удивлению, не стал ругать его, а спокойно объяснил: «тот, что на груди справа, от стрелы, а который под ребром, от сарграмской сабли». Ну ладно, не яма, так что-нибудь другое. Вот прорвались бы сюда наши спецназовцы, скрутили бы гада и стали бы дубинками плющить почки. Как бы он извивался, как бы ползал у них в ногах! Небось, понял бы, каково это, когда ложишься на скамью или нагибаешься, касаясь пальцами пола, а по твоей заднице гуляет прут… Впрочем, скорее всего и понимает. Он же говорил не раз, что здесь это обычное дело, что всех дерут — и родители детей, и учителя учеников, и начальники подчиненных, и никто не удивляется… А еще хорошо бы лишить его силы, заставить понять, каково быть слабым, беззащитным. Наверняка же он всегда был мощным, умел драться, все его боялись. Вот пусть бы побоялся сам…
Но тут Митьке отчетливо вспомнился Измайловский парк, и перекошенная от ужаса физиономия того пацана, которого они поставили на деньги… как плыл в воздухе аромат страха, и как это было Митьке приятно… и он еще про счетчик говорил, и наслаждался слезами мелкого… а потом выламывал березовый прут. Выходит, — шарахнуло его от жуткой догадки, — все по справедливости? Прежде чем кассара в мечтах мочить, про себя вспомни. Как тогда говорил этот лысый мужик? «Тебе предстоит длительное и занимательное путешествие… ты, щенок, сам сюда пришел». Да, уж точно, никто его на аркане не тянул, все сам. Встретить бы сейчас того мелкого пацаненка — на животе бы перед ним ползал, умоляя — прости. Если бы от этого зависело возвращение. А если бы и не зависело? Сейчас-то Митька прекрасно понимал, каково было тогда малышу. Тем более, что Митька-то старше, шестого мая исполнилось четырнадцать, а тот совсем мелкий был… класс третий, пожалуй. И Митьку-то по крайней мере кассар не собирался… а ведь, наверное, здесь и такое бывает. Не случайно же он про это говорил, когда осматривал на рынке. А ведь прикажи он, и пришлось бы встать в позу… потому что рыжие муравьи страшнее не только порки, но и этого. И тот пацан, значит, мысленно готовился… представлял… а ведь не тормозни тогда Саньку Илюха, все могло случиться. Санька, он же безбашенный.
Значит, наказание по заслугам? Кем же был тот лысый, в плаще? Волшебником? Но тут ведь не сказки, тут все по правде. Гэндальфы всякие ведь только в книжках и живут. Кто же тогда? Гипнотизер? Типа Митьке снится все происходящее, а стоит щипнуть себя — и окажешься в парке, под березкой? Ни фига, он уж весь исщипался, не катит. Таких правдоподобных глюков не бывает. Ну ладно, всякие там события еще можно вообразить, а язык здешний, олларский? Откуда он его знает? Ведь сложный язык, красивый даже, смысл не только от слова зависит, а еще и от интонации, и от места в предложении. Не мог же он такого сочинить, с его-то тройкой по русскому и еще более хилой тройкой по английскому?
«Длительное путешествие». Длительное — все же не бесконечное, значит, есть шанс? Или дяденька съязвил, имея в виду длину всей жизни? В такое верить не хотелось. Неужели все то, что уже произошло с ним тут, в Олларе, не искупило его вины? И боялся он, и голодал, и унижался, и порол его хозяин вот уже шесть раз… нет, даже семь, если сложить несколько хлестких ударов уздечкой. Неужели этого мало? Неужели его ждут новые мучения? Или так положено — расплачиваться в двойном, тройном, а то и десятерном размере? Но все-таки кто же он, плащеносец? Мститель за обиженных малышей? Да не бывает такого.
Но тем не менее забрезжила мысль. Если в самом деле его перенес сюда этот тип — значит, может и обратно вернуть? И если его найти, и хорошенько упросить… Или не именно его — наверняка же есть и другие, обладающие теми же способностями. Или нет?
Все же настроение чуть улучшилось. То самое «вдруг», которое и раньше жило в душе на правах невидимки, сейчас наполнилось чем-то определенным, обрело плоть и вес. Если раньше он понимал, что надо терпеть и ждать неизвестно чего, то отныне сделалось ясным, кого именно ждать. Или искать…
Он стоял и смотрел, как хрумкают кони овсом, ощущая теплый огонек внутри, потом вспомнил, что еще не метены комнаты, и опрометью кинулся из конюшни. Не дай Бог вернется кассар из города, увидит пыль… Тут вообще какая-то гадская пыль, сколько ее ни мети, она все скапливается и скапливается. Типа ее ветром приносит. Хотя какой там ветер, сколько он здесь, десятый день, а все одна и та же погода — ясная, сухая жара, на небе ни облачка, солнце работает словно печка. Вон, кожа как обжарилась, скоро лупиться начнет. Дома, в Москве, никогда бы не удалось так загореть — переменчивое московское лето не шибко радует теплом, а на юге он так ни разу и не бывал, не на что ехать, сердито объясняла мама. Отцовских алиментов разве что на овсяную кашу и хватает.
И все-таки Митька опоздал. В светлице, куда он ворвался с веником, готовый к трудовым подвигам, уже задумчиво расхаживал Харт-ла-Гир. Одетый в широкую зеленую куртку без рукавов, перетянутую матерчатым поясом, в коротких, до середины голеней, сапогах из мягкой кожи, по своему обыкновению мрачный.
— Ага, явился не запылился, — заметил он. — Брось веник, пойдем на двор.
Митька побледнел, но притулив в углу веник, покорно потащился за кассаром. Все было ясно, неметеные полы вновь его подвели, и теперь не избежать заслуженной порки. Действительно заслуженной, и не в пыли, разумеется, дело.
А почему на двор? Или привяжет к столбу? Митька, бегая по близлежащим улицам за покупками, однажды видел, как трактирщик Мьяну-Гильо наказывал одного из своих рабов, плечистого парня лет двадцати на вид. Зеваки объяснили — за кражу вина из погреба. Так этого бедолагу привязали за руки к врытому на задах трактира столбу, и другой трактирный раб, здоровенный мускулистый дядька, отсчитал воришке десять ударов кнутом. Воришка, не стесняясь, вопил в голос, и Митька почувствовал даже какое-то мрачное удовлетворение — вот, значит, не только он кричит под розгами, но и взрослые мужики тоже. Правда, тут орудовали кнутом, и даже стоя в двух десятках шагов от столба, трудно было не ощутить разницу. Длинный, едва ли не с человеческий рост, сплетенный из воловьих жил кнут срывал кожу вместе с мясом, и очень скоро спина несчастного обагрилась кровью.
Но в доме, снятом Харт-ла-Гиром, и столба-то подходящего не было. Значит, опять нагибаться до земли, не отрывая от нее кончиков пальцев? Митька уже усвоил, что оторвешь — получишь штрафные удары.
Но кассар вообще не стал посылать Митьку за прутом. Вместо этого, глядя куда-то мимо, в сторону темно-оранжевого, опускавшегося к горизонту солнца, он глухо произнес:
— Нам пора исправить одну старую ошибку. Я как-то сразу не собрался, но лучше поздно, чем плохо. Надо нанести тебе клеймо.
— Зачем? — испугался Митька.
