Ни единой пылинки не лежало на вещах, всё было вытерто, выметено, вымыто — придирчивая, строжайшая чистота, всегда свойственная Елене, не фон жизни, а неустанный труд чистоты, культ. Только такими словами можно означить отношение Елены к нашей квартире прежде — таким оно было и сейчас.
И ещё одно сразу приковывало взгляд. Я стал вторым человеком в государстве, мои портреты печатались, я наводнял собой телепередачи, газеты, журналы, я устал от непрерывного поминания своей фамилии и должности, от лицезрения своего лица на уличных плакатах. Только я сам разрешил себе не вывешивать своей фотографии в собственной каморке — зато там висел портрет Гамова, а Гамов водрузил моё обличье над своим столом. И если бы я увидел здесь свои новые портреты, я, наверно, только скользнул бы по ним безразличным глазом, до того мне приелись мои изображения — я не из людей, внешностью которых можно любоваться. Но меня нового в старой комнате не было. Я ушёл из неё собственными ногами и не вернулся обратно ни парадными портретами, ни групповыми снимками Ядра. Елена чуть не со слезами молила меня вернуться домой, но моим избражениям вход сюда не разрешила. Я понял это сразу — Елена не позволила себе восхищаться моим возвышением, не гордилась моими успехами, мой нынешний блеск её не ослеплял. Она любила не вельможу, не воплощённую во мне власть, а простого инженера — вероятно, будущую крупную величину в технике, но отнюдь не на бурных просторах мировой политики. И потому так свято, так нежно, так строго хранила в неприкосновенности уголок, где двенадцать трудных лет — отнюдь не в райском блаженстве — совершалась наша любовь.
Я долго сидел на диване, не шевелясь и не зажигая света, — в моей голове, как облачки в безветренный день, медленно проплывали хорошие мысли.
Потом звякнул замок. Елена вошла, разделась, зажгла свет и открыла дверь в мою комнату.
— Ты! — вскрикнула она, остановившись на пороге.
Я встал, подошёл к ней, хотел весело сказать, что, конечно, это я, разве она сама не видит, потом радостно обнять её, поцеловать, подать руку и торжественно ввести в комнату. Но она бросилась мне на грудь, я схватил её и задохнулся, не хватило вдруг воздуха на самое крохотное словечко, я мог только всё крепче обнимать её, всё сильней прижимать к себе. Мы так и стояли на пороге, обнимаясь и задыхаясь, даже не целовались, чтобы не оторвать прижатые одна к другой наши головы.
Она первая нашла в себе силы разомкнуть объятья.
— Боже мой, это ты! — повторила она.
Мы вошли в комнату. Она снова прижалась ко мне. И я опять начал задыхаться. Я сказал незначащие словечки, чтобы хоть ими прервать молчание — радость его становилась слишком трудной:
— Вижу, вижу — не ожидала!
Она ответила, зная, что я пойму странное сочетание слов:
— Не ожидала, нет. Но всегда ждала, всегда ждала!
Мы сидели на диване и молчали, обнявшись. Я засмеялся. Она отстранилась. Никогда она не была такой красивой, как в эту минуту.
— Чему ты смеёшься?
— Тому, что мы только обмениваемся стуком наших сердец и что раньше у нас не было столь красноречивого разговора.
Она считала, что стука сердец всё же мало.
— Ты прощаешь меня, Андрей? Я потеряла тогда веру в тебя…
— Ты возвратила её, с меня хватит.
Она вскочила с дивана. Глаза её сияли.
— Ты голоден? Подожди здесь, я быстро приготовлю ужин.
— Не буду ждать даже быстрого ужина. Хочу быть с тобой.
— Тогда идём на кухню.
Она готовила ужин, я смотрел, как она двигается, как зажигает газ, как ставит на огонь то одну, то другую кастрюльку, как режет хлеб, размещает на столе тарелки и вилки. Она попросила:
— Не молчи, скажи что-нибудь.
Я удивился:
— Разве я молчу? Мне казалось, что я без умолку болтаю.
— Нет, ты только смотришь на меня.
— Но ведь это и есть самое важное дело. Я так мало вижу тебя…
— Твоя вина.
— Хорошо, будем говорить. Знаешь, зачем я пришёл к тебе?
— Ты пришёл к себе. Всё остальное не так важно.
— Вот видишь. Ты просишь, чтобы я говорил, и тут же объявляешь, что тебе неважно всё, о чём мы будем беседовать.
Мы хохотали. Давно я уже не чувствовал себя так легко.
— Говори, о чём хочешь, — объявила она, ставя передо мной тарелку. Готлиб Бар, великий ценитель яств, облизнулся бы от одного аромата приготовленного Еленой ужина. — Но раньше я спрошу. По стерео передавали, что жена твоего бывшего сотрудника…
— Неудавшееся покушение. Гонсалес разберётся, почему эта Анна Курсай подняла на меня руку.
— Её будет судить Гонсалес? Это казнь!
— Уж не хочешь ли ты, чтобы человека, пытавшегося убить твоего мужа, поблагодарили и отпустили на волю?
— Я хочу понять, что произошло. Она ведь направила на тебя импульсатор не потому, что ты мой муж. Этого я бы ей никогда не простила.
— А если бы она убила меня по другой причине, ты бы ей простила? Впрочем, ты права — она мстила мне за нашу политику.
— Твою или Гамова?
— Ты хорошо знаешь, что Гамов душа всех наших дел.
— Да, я тоже так считаю. Но многие говорят, что Гамов вдохновитель, а ты исполнитель. И стреляла она в тебя.
Я вспомнил, как сама Анна Курсай призналась, что на Гамова она и не думала бы покушаться и считает меня одного ответственным за то, что происходит сегодня во Флории. Я с улыбкой сказал:
— Теоретики религий считают, что у каждого бога свой чёрт. Двуединство божества и дьявола создаёт действенность религии. Дьявол выполняет предначертания своего бога, но с видимостью борьбы между ними. Мне порой кажется, что я и вправду личный доверенный дьявол у верховного божества — Гамова.
— Не смей так думать! — сказала она, начиная сердиться. Это была хорошо знакомая мне черта: не соглашаясь, она не опровергала, а выговаривала тому, с кем расходилась во мнении. — Ты не дьявол, это недостойно тебя. Дьявол Гамова — Гонсалес. Вот уж воистину чёрт своего бога. Ты не просто при Гамове, а с ним. Ты самостоятелен.
— Самостоятельный второй божок при верховном божестве! Ты видишь меня более крупным, чем я есть реально. Это от любви.
— Анна тоже увидела тебя таким, потому и подняла на тебя руку, только произошло это не от любви, а от ненависти.
— Что подтверждает старую истину: любовь с ненавистью сходятся. Но раз уж мы заговорили на государственные, а не на семейные темы, то перейдём к более важной, чем покушение неопытной террористки. Гамов предупредил, что ты доложишь о каких-то неприятностях в Корине. До сих пор я считал, что любые несчастья во вражеской стране нам полезны. Но он иного мнения. Как поведёшь доклад — в моём служебном кабинете или у нас на кухне?
