— Так это всегда начинается. «Ночку переночевать», значить, а посулы один другого слаще… Ладно, Христос с вами.
В шалаше было тесно и пахло плесенью. При свете единственной свечи Рохель разглядела трех собак, одну из них трехногую, здоровенную полосатую кошку с лысинами на шкуре, свернувшуюся в клубок, и птицу с забинтованным крылом. Старик кое-чему научился у бабочек: он спал в настоящем коконе из лоскутных одеял. Птица, подобно королю на холме, восседала на его заднице. Остальные обитатели сгрудились тлеющего костерка в самом центре шалаша. Прежде Рохель оказывалась в подобной близости только к своей бабушке, к своему мужу Зееву и — дважды в жизни — к Йоселю. Теперь у нее под боком предстояло устроиться целому зверинцу.
Перл прибиралась после завтрака, и мысли ее были радостными. Сейчас Рохель, должно быть, далеко за городскими воротами. Ребицин считала: одна из причин всех бед — неспособность жителей Юденштадта простить Рохели ее несхожесть с остальными. Для них Рохель не просто чужестранка, ибо в Праге живут евреи из Испании и других стран. Нет, дело в том, что она христианской крови, которая будет враждовать с кровью еврейской. Неудивительно, что девочка выросла замкнутой и сама считала, что с ней что-то не так. А эти раскосые глаза, высокие скулы и полные губы — на них нельзя не обратить внимание! Они служат постоянным напоминанием. Можно понять, как у нее получилось с Йоселем. Один-единственный взгляд. Язык глаз. У самой Перл с Йегудой все было совсем иначе. Их просватали, когда они были еще детьми, и они привыкли чувствовать себя супругами. Надо же, к чему может привести страсть! И все же на сердце у Перл — даже теперь, когда Рохель была в безопасности, далеко за городскими стенами — лежала тревога. Дело было в Йоселе. Она скучала по нему, словно голем был ее родным сыном. По правде сказать, не проходило и минуты, чтобы Перл не подумала о его благополучии. Как женщина благоразумная, ребицин не считала нужным тратить время, сожалея о том, что не может исправить, — и все же испытывала глубочайшее сожаление. Она так и не сумела одарить Йоселя настоящей материнской любовью, пока он здесь был. Впрочем, рассуждала Перл… Если не довелось испытать подлинной страсти — откуда ей знать, как эту самую любовь проявить?
Пробудившись в хижине и спихнув одну из собак, которая пристроилась прямо у него на лице, Карел сразу понял, что теперь придется дождаться полудня и лишь потом ехать к городским воротам. Причина была веской: если попытаться подъехать к свалке утром, придется отчитаться за самую что ни на есть бросовую партию старья, а следовательно, его телегу могли бы обыскать. Поэтому, переехав Карлов мост, Карел со своими пассажирами направился в небольшой проулочек за костелом Девы Марии перед Тыном в стороне от людной Староместской площади. В указанном месте Сергей соскочил с телеги и потянул за дверной молоток в форме женской руки, сжимающей земной шар.
— Кто там? — донесся изнутри слабый голос.
— Злата Прага, — крикнул Карел, не слезая с телеги.
Из приоткрытой двери высунулся тот самый молодой человек, который снабдил Келли опиумом — ядом для императора.
— Можем мы ненадолго здесь остаться? — спросил Карел. — Моим друзьям нужно где-то спрятаться.
— Ты думаешь, мне самому прятаться не нужно? — отозвался студент.
— Бога ради, Грегор.
Студент вздохнул и открыл дверь пошире. Сергей с Карелом на руках, Киракос, Рохель и Зеев были допущены в комнату без окон. Рохель огляделась. Кровать, стол, стул, лампада и великое множество книг.
— Очень вам благодарны, — сказала она студенту.
— Я пойду в костел Девы Марии перед Тыном помолиться, — к всеобщему удивлению, заявил Карел. И добавил: — Если Сергей меня отнесет.
— Все думают, что Сергей по-прежнему в замке, — заметил Киракос. — Чего ради тебе вдруг вздумалось молиться? Скоро мы уже будем за воротами.
— Просто на всякий случай.
Карел старался говорить небрежно. На самом же деле он весь трепетал. Больно ему не нравились разгневанные горожане, что встали лагерем на Староместской площади, и слишком напоминали готовых к битве солдат. Решительно они ему не нравились. В толпе буйство и злоба становятся стократ сильнее, а у большинства из этих людишек столько дури в голове, что ее немудрено и потерять, если не следить внимательно.
Стоило еще разок взглянуть, что там творится. А если заодно еще и помолиться…
— Люди из замка со мной часто ездят. Если Сергей будет со мной, это никого не удивит.
Как только Сергей вынес Карела за дверь, Рохель снова оглядела комнату.
— Вы умеете читать? — спросила она у студентки. Две женщины, несмотря на коротко остриженные волосы, обмотанные тканью груди, шляпы и короткие штаны, мгновенно распознали друг друга. Что же за город такой эта Прага? Женщины здесь должны прикидываться мужчинами, евреи христианами, а христиане то и дело норовят перерезать друг другу глотку. Сколько еще людей так или иначе ведут здесь двойную жизнь, играют роль, и лишь вернувшись домой, снимают маску и вылезают из маскарадного костюма?
— Умею, — ответила Грегория.
Рохель подняла с пола одну из книг.
— Можно? — она открыла книгу и положила ладонь на страницу, словно ее сильное желание и смысл текста могли таким образом соприкоснуться. Рохель действительно касалась слов пальцами, ибо бумага была из переработанного тряпья, не пергаментная, и текст на ней не стирался от прикосновения потных рук.
— О чем здесь говорится?
Грегория взяла книгу.
— Это британская история о группе пилигримов, отправившихся к священному месту.
— Они святые?
— Нет. Они обычные люди со всеми человеческими слабостями. Этим они и интересны.
— Обычные люди? Как мы? Как я? — Рохели даже не верилось. — Не принцы и принцессы, не прародители и не пророки?
Студентка улыбнулась.
— Но тогда они очень хорошие люди — вроде Золушки, которая выметает золу из очага?
Рохель никак не могла понять, как можно придумать целую длинную историю про самых обычных людей.
— Я бы так не сказала. Среди них есть очень дурные. А что касается истории Золушки, то она выходит замуж за принца благодаря исключительной добродетели. Большинство людей не таковы.
Рохель заметила, что буквы на странице не расходятся во все стороны. В этих немецких строчках была точность стежков, марширующих по странице. Бросив всего один взгляд на текст, Рохель смогла различить повторения. Бумага была тонкая, обложка полотняная — и все же книга вызывала ощущение твердости, плотности и основательности, но не причудливой хрупкости. Конечно, Рохель уже видела ивритские буквы. У Зеева был сидур, молитвенник, Тора, Моисеево Пятикнижие, а также книги пророков. Еще она видела Талмуд, толкование Торы, когда пряталась на чердаке Староновой синагоги. Но все те книги, тот язык, казались Рохели недоступными, слишком священными, просто не для нее.
