Сверток полотна в его руках истошно вопил, и дрожал у неба язычок, и смешно морщился носик между валиками будущих бровей. Мильям облегченно вздохнула: здоровый, красивый… мой…
Служитель провел ладонью по запеленутому темени ребенка — будто снимал капюшон. И отдернул руку, как если бы страшился обжечься.
На головке, словно птичий хохолок, кучерявились первые младенческие волосы.
Золотисто-светлый солнечный пух.
Она не спала.
Если заснуть — на минуту, на мгновение, прижимая к груди теплый сверток, чувствуя щекой щекотку пушистых волосков, вдыхая живой и вкусный запах младенческого дыхания, — после пробуждения ничего этого у нее уже не будет. Только пустота, слезы и бессвязные воспоминания…
Ложная память, какую Матерь иногда посылает женщине, потерявшей в родах дитя. Так скажет Алла-тенг. И Растулла, прискакав с границы, поверит ему, а не своей безумной плачущей жене. Поверят прислужницы и соседи и даже та женщина, что набирала воду из источника с тайным именем. Поверят все.
А потом, через несколько дней, месяцев или же лет, поверит и она сама… Так будет легче. Так будет совсем просто — потому, наверное, старый служитель и не стал настаивать на своем, отдал ей сына, позволил приложить к груди. Ведь рано или поздно она, Мильям, все-таки заснет, и… Совсем просто.
Но она не будет спать. Она дождется мужа… Растулла-тенг, дерзкий и великий воин, который ни во что не верит и не признает ничьих законов, не побоится и того, что его четвертый сын будто бы носит печать Врага. Его сын! Да Растулла просто не станет слушать. Рассмеется, щуря узкие глаза. Вскочит в седло. Взъерошит под буркой светлые младенческие волосы…
Только бы дождаться… не спать…
Младенческая головка на сгибе ее руки. Круглые щечки, уже не ярко-красные, а теплого розоватого оттенка, каким отливает изнутри завиток морской раковины. Крошечный носик, похожий на тот неброский цветок, что растет на голых скалах Альскана. И губки — словно бабочка… Так удивительно — у спящего Растуллы губы складываются в точно такой же наивно-капризный изгиб… Как и у каждого из их старших сыновей: высокого серьезного Шанталлы… смешливого Танны… круглолицего карапуза Гара…
Ребенок, у которого пока еще не было имени, завозился, сморщился, его личико собралось складками, будто ткань входного полога под чьей-то рукой. Маленький, беззащитный. Точно такой же, как и все они, ее новорожденные сыновья… так разве…
И вдруг — резким взмахом выпуклых век — младенец распахнул глаза, и Мильям зажмурилась, отшатнулась, закрылась ладонью от его недетского, нечеловеческого пронзительного взгляда…
— Мильям-тену!..
Она закричала.
С сомкнутыми губами, без единого звука.
— Проснулась?
Было темно. Настолько, что момент, когда она открыла глаза, проскользнул незамеченным, как ночная бабочка в полете. Слепая пустота. Все.
Мильям взвилась, и взмахнула руками, и чуть не уронила сонный сверток, пригревшийся на груди — здесь, хвала Матери, здесь!.. — и прижала его к себе с истовой силой, и только потом обернулась через плечо навстречу неясному, нависающему, еще более темному, чем сама тьма…
— Как ты вообще? — спросил шелестящий шепот. — Идти сможешь?
— Куда идти?
Темнота постепенно теряла густоту, словно черный чай, в который тонкой струйкой добавляют овечье молоко. Лунный луч в щели неплотно закрытой оконницы. Блестящие искорки глаз и серый абрис лица. Склонившаяся над постелью квадратноплечая фигура.
Мильям еще крепче обняла сына, прикрыла краем кошмы. Не отдам. Ни за что.
— Хороший вопрос, — вполголоса сказал незнакомец, и Мильям не поняла, о чем он, она не помнила никакого вопроса. — Ну да ладно, решим в процессе. Надо уходить, Мильям-тену, и прямо сейчас. Надо, пойми. Иначе они вас убьют.
Он назвал ее имя, и в это самое мгновение она узнала голос, узнала нездешнюю, непонятную речь, узнала эту фигуру с искорками на темно-сером лице.
Пленник.
Она не удивилась. Любой другой чужак, проникший во дворец Растуллы-тенга, был бы немыслим — как если б растаял снег на пике Арс-Теллу или ожила каменная кобыла Лайя… Но для Пленника не существует ничего невозможного либо запретного. Пленник может все.
Что он сказал?!.
— …бежать. Уже. Ты можешь встать?
— Могу… — Мильям отпустила край кошмы, взглянула на смутно светлеющее во тьме личико сына: выпуклые полумесяцы спокойных век. — Но зачем? Почему? Что случилось?!
— Ты спрашиваешь? — Пленник усмехнулся; нет, никогда она не увидит его серьезным, даже в темноте. — Разве старик из Обители не дал тебе понять?..
— Алла-тенг?
Оказывается, она плохо помнила. Только опасность — не отдать, защитить, спасти! — а подробности ускользали, стертые сном, этим предательским даром Матери… И еще ложная память: ну правда, не мог же служитель Могучего и в самом деле…
— Алла-тенг сказал, что отнесет маленького в Обитель, — проговорила Мильям, и собственные слова прозвучали так, словно она слышала их впервые. — Что там его выкормят… и отмолят от Вражьей тени…
— Ага. Два раза.
— Что?..
Бесшумным прыжком Пленник отскочил к стене; приподнял полог оконницы, впустив чуть более широкий лунный луч; прислушался. Потом пересек неслышными шагами помещение и присел на край постели Мильям. Мужчина!… Она непроизвольно отодвинулась, прикрылась кошмой.
— Короче, — непонятно заговорил Пленник. — Все гораздо хуже, Мильям-тену. Старик, может быть, так бы и сделал… хотя лично я сильно сомневаюсь. Но тот пацаненок, который помогал ему принимать роды… В общем, вся Обитель уже в курсе, что жена Растуллы-тенга — наложница Врага и, соответственно, мать Вражьего ублюдка, отмеченного печатью, ну и так далее. Они только ждут утра, ночью боятся. Толпа взбесившихся фанатиков. А ты говоришь — выкормят… — Он рассмеялся тихо и невесело.
— Я все равно его не отдам, — прошептала Мильям. — Приедет Растулла-тенг… уже скоро… я ему скажу…
Пленник протянул руку и взял Мильям за подбородок. Этот жест был настолько диким и невозможным, что у нее перехватило дыхание, она не смогла ни возмутиться, ни противиться. Повернула голову навстречу его глазам, круглым и бездонным, как пещеры на склоне Уй-Айры. Без зрачков. С лунными искрами в черной глубине:
— Нет. Ты пойдешь со мной.
Она потупилась.
На море можно было смотреть только сквозь завесу из прищуренных ресниц. Оно сверкало, рябило и перетекало туда-сюда раскаленной зыбью, словно расплавленное серебро в тигеле мастера-златокузнеца. Взглянуть же на солнце Мильям и не пыталась.
Прозрачная древесная тень все время неуловимо двигалась, она съежилась до тесного пятнышка вокруг самого ствола и соскользнула с младенческой щеки. Мильям прикрыла головку сына навесом согнутой ладони. Тот не обратил внимания ни на солнце, ни на тень, всецело поглощенный самым важным делом его едва начавшейся жизни.
