— Замечательно, — мягко проговорила Элис.
Смоки, заложив руки за спину, хмуро созерцал неподвижное колесо.
— В жизни не видел такой идиотской штуки.
— Да?
— Этот Клауд — самый дурацкий изобретатель, какой когда-либо… — Не придумав, чем завершить фразу, Смоки повесил голову. — Это устройство не работает, Элис, оно ничего не может вращать. Оно не будет работать.
Осторожно обойдя инструменты и промасленные детали, Элис приблизилась и взяла Смоки за руку.
— Смоки. Все собрались внизу. Приехала Ариэл Хоксквилл.
Он поднял глаза, и на лице его вырисовалась разочарованная улыбка человека, потерпевшего до нелепости сокрушительное поражение. Потом он состроил гримасу и приложил руку к грудной клетке.
— Тебе нужно поесть.
— Нет, лучше не стоит. Так мне кажется.
— Пойдем. Ты это выяснишь. Может, спросишь Ариэл. — Она с облегчением поцеловала мужа в лоб и первая двинулась через арочную дверцу на лестницу и вниз по ступеням.
— Элис, — спросил Смоки. — Это оно? Сегодня то есть. Оно?
— О чем ты?
— Да или нет?
Пока они шли через холл и вниз по лестнице на третий этаж, Элис молчала. Она держала руку Смоки, думая о его вопросе, но еще и о других вещах, о которых могла бы сказать. Наконец, поскольку оба они знали слишком много, чтобы играть в загадки, она решилась и произнесла лишь одно:
— Наверное. Уже близко.
Смоки ощутил покалывание в руке, прижатой к телу чуть ниже грудной кости, и, охнув, остановился.
Они находились на верхней площадке лестницы. Внизу слабо различались огни в гостиной и голоса. Внезапно воцарилась гулкая тишина.
Близко. Если это уже близко, тогда он проиграл. Потому что он отстал, взялся за работу, в которой даже еще не разобрался, не говоря уже о том, чтобы начать. Он проиграл.
Громадная пустота открылась, казалось, в его груди, большая, чем он сам. По ее краям сгущалась боль, и Смоки знал, что через мгновение, бесконечное мгновение, она хлынет внутрь, дабы заполнить пустоту. Но пока что не было ничего, только за место в его опустошенном сердце боролись два неясных предчувствия: одно сулило страх, другое — некое откровение. Первое было черным, второе белым. Он застыл, стараясь не поддаться панике, оттого что не может дышать. Внутри пустоты не оставалось воздуха, чтобы вдохнуть, он ощущал только борьбу между Страхом и Откровением и слушал неумолчный громкий гул в ушах, который как будто говорил: теперь ты видишь; ты об этом не просил и уж точно не ожидал, что у тебя откроются глаза именно в этот миг, на лестнице, в темноте, но ты видишь; и тут же он пришел в себя. Сердце, выдавив из себя два медленных страшных толчка, подобных ударам, начало биться сильно и ровно, словно бы в ярости, и его наполнила привычная боль облегчения. Борьба закончилась. Он смог вдохнуть боль. Еще мгновение, и он сможет вдохнуть воздух.
— Ох, — услышал он голос Элис, — ох как прихватило. — Из сочувствия она тоже прижала руку к груди. Смоки чувствовал ее ладонь на своей левой руке.
— Ух ты, — произнес он, когда к нему вернулась речь. — О-хо-хо.
— Прошло?
— Почти. — Боль потекла вниз по левой руке, которую держала Элис, сжимаясь в нитку и устремляясь в безымянный палец. На нем не было кольца, но осталось ощущение, будто его срывали, тянули, — кольцо, за долгий срок так приросшее к пальцу, что его нельзя было отделить, не разрубив нервы и сухожилия, — Хватит, хватит, — проговорил он, и боль отпустила, по крайней мере, отчасти.
— Все нормально, — заверил он. — Нормально.
— Ох, Смоки. Правда?
— Отпустило, — кивнул он.
Он направился вниз, где светились огни гостиной. Элис поддерживала его, но он не чувствовал слабости. Он даже не был болен. Старые медицинские книги доктора Фиша и доктора Дринкуотера сошлись бы в том, что пережитое им объяснялось не болезнью, а неким состоянием, вполне совместимым и с долгой жизнью, и с относительно хорошим состоянием здоровья.
Состояние, не опасное для жизни. Но почему же оно напоминало откровение, откровение, так и не пришедшее и не отложившееся в памяти? «Да, — говаривал старый Фиш, — предчувствие смерти случается при грудной жабе, волноваться тут не из-за чего». Но относилось ли оно к смерти? Когда это откровение придет, если оно придет, — будет ли это смерть?
— Больно, — предположила Элис.
— Ну да, — Смоки улыбнулся, отдуваясь. — Удовольствие, во всяком случае, то еще.
— Возможно, это в последний раз, — сказала Элис. Она, видимо, сравнивала его приступ с чиханьем: чихнуть напоследок от души, и система прочистится.
— Ну, уж нет, — мягко возразил Смоки. — Не дай бог. Нет.
Поддерживая друг друга, они спустились по лестнице и вошли в комнату, где ждали остальные.
— Это мы, — объявила Элис. — Вот он, Смоки.
— Всем привет, — проговорил он. Софи подняла взгляд от стола, а его дочери — от вязанья, и Смоки увидел, как в их глазах отразилась его мука. В пальце все еще пульсировала боль, но сам Смоки был цел. Давно носимое кольцо пока не было украдено.
Состояние: но похоже на откровение. А их откровения, впервые спросил он себя, причинили им такую же боль?
— Все в порядке, — констатировала Софи. — Мы начинаем.
Она скользнула взглядом по кругу смотревших на нее лиц. Дринкуотеры и Барнаблы, Берды, Флауэрзы, Стоуны и Уидзы, ее домашние, соседи и родственники. При ярком свете медной настольной лампы остальная часть комнаты представлялась ей погруженной в глубокую тьму, словно бы она сидела в лесу у костра и в окружающей тьме выискивала взглядом животных, которых ей нужно было с помощью чар наделить разумом и целью.
— Так вот, — произнесла она. — У меня побывала гостья.
Глава третья
Но почему вы решили, что сможете мысленно пройтись по этой тропе в одиночестве, почему взялись измерять луну при помощи этой рыбы? Нет, соседи, не надейтесь, что эта тропа коротка; чтобы одолеть этот путь, вам понадобится львиное сердце; он совсем не близкий, а моря; которые вам встретятся, глубоки. Вы будете долго идти и удивляться, иногда смеясь, а иногда и плача.
Аттар. Парламент птиц
Собрать этим вечером у себя родственников и соседей оказалось проще, чем думала Софи, хотя нелегко было решиться на то, чтобы устроить это собрание, а также нелегко подобрать слова. Ведь приходилось нарушить издавна принятое молчание, столь давнее, что в Эджвуде даже не помнили, когда была дана клятва его хранить, молчание, таившееся в сердцевине многих историй. Нарушить его было все равно, что взломать сундук, к которому потерян ключ. На обдумывание ушли оставшиеся зимние месяцы, а потом понадобилось время, чтобы оповестить всех, кто жил на отрезанных бездорожьем фермах и в изолированных коттеджах, в Столице и в Городе, а также назначить удобную для всех дату.
