Сэм обернулась, чтобы поймать взглядом грузовичок. Ветер разметал ее нежные прядки.
— Не вижу, — сказала она.
— Кого?
— Укротителей.
— Каких укротителей?
— Ты же говоришь — укрощают.
Роузи засмеялась. Боже, если б только запомнить все, что говорит Сэм. Нет, невозможно.
Овладевший ею (как ей казалось) мрачный недуг, который она пыталась, но так и не смогла описать Вэл, не повлиял на чувства к Сэм — пока не повлиял, хотя порой уже чувствовалось некое обморожение, которое может зайти далеко: может захватить все. Каждый день она удивлялась, что все еще живет вместе с этим прекрасным, радостным, буйным и привередливым человечком. И, хотя с каждым днем она становилась все раздражительнее из-за (не таких уж обременительных) обязанностей: умывать одевать кормить и развлекать Сэм, и каждый день она боялась, что дочь проснется слишком рано, хотя сама Роузи к этому времени тоже не спала, — несмотря на все это, присутствие Сэм было необходимо ей, как вода или питье; когда девочка сидела рядом, купалась, спорила с мамой или просто лежала с ней в постели и болтала о пустяках, Роузи чувствовала, что бытие Сэм сливается с ее собственным.
Дело в том — и Роузи тщетно пыталась сказать это Вэл, — что она больше не на стороне любви. Да, так и надо было сказать: не на стороне любви. Всю свою жизнь она, не раздумывая, была на ее стороне, — а кто не был, если уж на то пошло? Как вообще можно понять жизнь или даже рассказы о ней, если ты не была на стороне любви? Сэм уже знала, почему Золушка задержалась на балу и почему Принц разыскивал ее по всему королевству; мыльные оперы, любительницей которых была экономка Бони, миссис Писки, сжались бы до нуля, не будь там любви, не будь людей, которые смотрят сериалы ради любви, не задумываясь об этом, просто по привычке.
Но это прошло. Когда-то — да, а сейчас — нет, и она не знала почему. Роузи ходила в кино, видела, как Она встречает Его, но не чувствовала ни умиления, ни даже обычного нетерпения, лишь полную апатию; она отказывалась принять исходную посылку — и все становилось бессмысленным. Еще хуже, если речь заходила о какой-либо опасности или страданиях, а Он и Она ничего не могли с этим поделать и следовали друг за другом во тьму, обманывали своих скучных, обеспокоенных, ожесточенных и занятых супругов и бросались друг другу в объятия — в отчаянном припадке болезни, думалось Роузи. Что с тобой? Ступай домой и помирись. Влюбленные казались ей куклами, которыми управляет некая безличная сила, а в душах горит притворный огонь.
Депрессия, так сказал Майк, психотерапевт: он-то никогда не терялся, если нужно было придумать название мрачным чувствам. А может быть, это мудрость, как сказал ее друг Бо Брахман, мудрость, которая входит в нашу душу, чтобы мы поняли: то, к чему мы стремились так долго, тяготит нас, связывая по рукам и ногам, а муку желания не исцелит обладание, это облегчение, какое мы испытываем, когда обрывается нескончаемый гул мотора за окном и комнату заполняют тишина и Вселенная.
Но мы не понимаем, что это освобождение, спасение от невзгод; нам кажется, что, очнувшись от сна или отбросив иллюзорные надежды, мы очутились в тюрьме, где надеяться не на что; и мы спокойно глядим на унылое море, теряемся в пустыне безразличия.
Нет — это не мудрость. Может, и не своенравие, и не злоба. Может, психология тут вовсе ни при чем — ни заторможенностью, ни раздражением это не объяснить. Может быть, она проклята.
Роузи негромко засмеялась и стукнула по рулю фургона. Сэм, всегда готовая ответить на шутку, засмеялась тоже.
Проклятье или чары; может быть, дело не только в ней — может, весь мир оказался во власти чар. Так ей казалось: не в том дело, что ее сердце усохло, — но что-то творится с миром, и она это знает, а все прочие — нет, почти никто не знает, пока еще не знает. Люди еще способны чувствовать, полны жажды обладать многими вещами сразу — спорт, искусство, политика еще питают их чувства. И любовь. Пока один за другим они не поймут, что их души иссушены, так же как и ее душа.
Но если беда стряслась с миром, а не с одним только сердцем Роузи, — она ничем не сможет помочь. Значит, лучше в это не верить.
— Это больница?
— Да. Как ты догадалась?
— Увидела машину скоропомощи.
— Скорой помощи.
— Ага.
Больница — низкое, беспорядочно спланированное кирпичное здание, не старое, но и не новое, а вместе с тем — и не мрачное; смотрелось оно так, словно здесь люди не умирают. Это место предназначено для рождений, хирургических операций и корзинок с фруктами («поправляйся скорее!»). Медсестры носили легкомысленные маечки и теннисные туфли; в голосе интеркома сквозила трогательная нерешительность.
Но, просидев всю ночь в отделении кардиологии, она наслушалась трагических историй; видела врачей в зеленых операционных костюмах, порой еще не успевших снять бумажную обувь, — они объясняли низким от усталости голосом, что случилось с мужем или отцом (казалось, что все пациенты — мужчины, а беспокойные посетители — женщины). Она видела, как шепчутся семьи, собравшись группками. Он так хорошо выглядел. Они сказали, что ночь прошла спокойно. И вот.
За несколько часов она выучила начатки нового языка. Он держится, сообщали врачи. Говорят, он держится, повторяла жена, обращаясь к своей сестре, к его сестре, к своему сыну. Слова «он держится», кажется, значили: безнадежен, но пока что положение не ухудшается. Он еще не выкарабкался, говорил кому-то врач; Роузи тут же представляла пациента, который лежит ничком, подключенный к мигающим аппаратам, а его беглянка-душа карабкается по каменистому склону.
Нет уз крепче близкой смерти, нет братства сильнее бренности. Тем, кто собрался в комнате, больше некуда было идти, и, хотя каждый жил своим горем, собравшиеся вместе одинокие странники обменивались носовыми платками и журналами, задавали осторожные вопросы, сидели впритык на фиберглассовых стульях. Роузи казалось, что в эту ночь здесь собрались все типы обитателей Дальних гор: высокий аристократического вида джентльмен с тонкими чертами лица, одетый в полосатый костюм и не выпускающий из рук трубку; множество ухоженных и напуганных леди в очках на цепочке; уйма нескладных рабочих в пропитанных потом рубашках. Роузи удивило, что большая часть присутствующих — у нее было время, чтобы подсчитать, — отъявленные толстяки. Наверное, в кардиологию такие и попадают.
На самом-то деле не было никакой нужды оставаться здесь на ночь: что бы ни делали с Бони, Роузи к нему не пускали, но она осталась, отчасти из боязни, как бы ему не стало хуже — ведь он так слаб и если уйдет в мир иной, рядом с ним не будет ни одной родной души (она вовсе не была уверена, что именно на нее он бы захотел взглянуть перед смертью, но почти все, кого он знал, уже умерли; на том свете больше народу готовилось его поприветствовать, чем на этом — попрощаться). Фронтовой дух комнаты охватил ее: здесь люди сталкивались с самым страшным, что может приключиться в мирное время, и боролись с этим — или сдавались. Вернувшись из сестринской, она наткнулась в холле на толпу байкеров; кажется, один из их товарищей был в критическом состоянии; они плакали, сидя на полу, держались за руки, яростно обнимались, молотили друг друга по спине затянутыми в кожу кулаками. Тоже поддержка. Остальные поглядывали искоса: более личные переживания (держись, держись!) отступили перед горем этой оравы.
