Прямой как палка толстошеий коротышка выдвинул вперед подбородок — возможно, чтобы скрыть его слабость. Петушок-задира в ожидании драки: вот кого он напомнил доктору Ди.
«Они до некоторой степени презирают старую науку, — сказал доктор Ди. — Науку, прославившую университет. Остается лишь сожалеть».
Он мог бы сказать намного больше. Именно пуритане избавились от старой науки в Оксфорде — это они уничтожили библиотеки, выбросили все книги о геометрии, о небесах, — книги, в которых была хоть одна алая буква, — называя их папистскими, или дьявольскими, или теми и другими. Доктор Ди сам спас от огня несколько бесценных экземпляров. Но он не заговорит об этом в таком обществе. Сэр Филип был известным сторонником пуритан; герцог Ласки недавно перешел в лоно римской церкви; а об этом итальянце он ничего не знал. Поэтому Ди сказал лишь:
«Пройдемте, сэр. Господа. Отдохните. Расскажите, что с вами приключилось».
В Оксфорде Диксон провел ночь в одной комнате с приятелем, Мэтью Гвинном;
[248]
они почти не спали, просто сидели, вытянув ноги, в комнате Гвинна, среди разбросанных книг и карт, груд посуды, перевернутых чашек, на которых обтекали свечи; поздно, очень поздно, как два кота, они выбрались в город, и натолкнулись на стражников, и бежали.
С рассветом ночные создания, священные твари Плутона, возвращаются в свои логова — жаба, василиск, сова и ведьма; создания же света появляются, дабы приветствовать восход — петух, баран, феникс, рысь, орел, лев; люпин и гелиотроп раскрывают бутоны и обращают лица свои к солнцу.
Поздним утром Диксон вскочил как ужаленный, сгорая от жажды и беспокойства. Сегодня итальянец участвовал в диспутах.
Темой дискуссии было учение Аристотеля о Материи; Бруно выступал против ректора Линкольн-колледжа.
[249]
Зал был заполнен, Ласки расположился в центре первого ряда, Сидни — рядом с ним; Диксон вошел с опаской и встал у стены, его дух был готов (он на это надеялся) воспринять все, что будет сказано, запечатлеть правду за правдой в тех местах, которые он заранее подготовил в глубине своей памяти.
Очень скоро все пошло наперекосяк. Ректор был осторожен и сладкоречив; за каждым предложением следовала большая пауза, итальянец же ерзал в кресле и вздыхал, а однажды и застонал довольно громко, однако ректор все равно не ускорил свою речь; когда оппонент закончил, итальянец выпрыгнул из кресла, как боксер, стремительно идущий к рингу, он закатал рукава и начал говорить, еще не представ перед публикой.
[250]
То, о чем он говорил, на первый взгляд не имело ничего общего ни с материей, ни с Аристотелем. Речь шла об устройстве небес.
В центре вселенной, говорил он, пребывает срединная точка, равноудаленная от любой точки наиудаленнейшей последней сферы (за пределами коей пребывает один только Бог), — и это Земля. Большая навозная куча, где скапливается вся грязь, нечистоты, тяжести, камни, вся материальность вселенной, ибо все тяжелое естественным образом попадает в центр, а легкое остается наверху и распределяется по ободу.
Послышался смех и шелест мантий ученых. К чему он клонит? Его руки рисовали в воздухе окружности, а с лица не сходила странная улыбка.
Вокруг этого шарика — Земли, малозначительной фекальной крошки, — вокруг этой точки вращаются семь, восемь или девять поистине огромных сфер, состоящих из кристалла неизвестной нам природы; стенки этих сфер тверды, как горные своды, куда Солнце, Луна и другие планеты разным образом вплетены, вдавлены, выведены, спутаны, приклеены, вырезаны или нарисованы. Далее всего расположена сфера звезд, которая включает все прочие, в том числе и Землю, вокруг которой в естественном, постоянном и непрекращающемся круговом движении она летит с непостижимой скоростью — добрый миллион миль в минуту, а то и больше. Никак не менее того.
Шепот становился все громче, некоторые уже хохотали. Он издевается над ними? Послышались крики: Ad rem, ad rem!
[251]
Он еще не ответил ни на один из тезисов ректора.
«К какому же заключению мы можем прийти, — сказал Бруно, видимо, и не подозревая о переполохе. — Не эта ли картина, образ или описание вселенной с различными дополнениями и оговорками представлены Аристотелем, не на них ли опирается вся его физика?»
Последовали неразборчивые иронические реплики слушателей, которые итальянец пропустил мимо ушей.
«Ну же, господа, ну же. Это первое и самое очевидное умозаключение. Не противоречит ли это описание Вселенной от начала и до конца здравому смыслу? Могли такую Вселенную сотворить Господь в безграничном величии и милости Своей? Мог ли?»
И, вытянув руку, как будто желая нарисовать в воздухе mappamundi:
[252]
«Если бы у Вселенной был центр, то была бы и окружность. Если у мира есть окружность, значит, он конечен, бесконечно — нет, ничтожно мал по сравнению с неисчислимой, невыразимой бесконечностью и безграничным созидательным началом Бога. Аквинат знал это, но скрывал. Вселенная не может быть достойна созидательной безграничности Бога, если она сама небезгранична».
Скрестив руки на груди, он повернулся к ним, и голос его звучал все громче:
«Значит, нет никакой окружности. А если нет края, то нет и центра. Может ли эта тяжелая, грязная, недвижная, оцепенелая навозная куча, Земля, быть центром? Нет. Натура запрещает ей быть неизменной, а логика — неподвижной, как свидетельствует Коперник, прекрасно это показавший, хотя он не был первым, кто постиг истину. Итак. Ни окружности, ни центра; другими словами, если между ними нет разницы, мы можем сказать, что целая Вселенная и является центром, или что центр Вселенной — везде, а окружность — нигде…»
