Вверх по лестнице, где за закрытой дверью плакала Джейн, и снова вниз, а там Келли не так уж и торопился уйти: он все еще укладывал книги доктора в суму, подарок самого Ди. От него — разлад в этом доме, он живет точно узник, лучше бы ему уйти в далекий край, где злые языки не будут трепать его имя. Не будет он больше сидеть в задних комнатах, не будет заниматься вещами, от которых нет никакого проку, уж лучше выучится какому-нибудь искусству, которое даст пропитание.
Но ведь нам обещали, обещали, еле слышно сказал доктор Ди, а Келли посмеялся над ним: Обещания, обещания, обещано-то было много, да только ничего не вышло.
Если они попросят хлеба, им не подадут камень: доктор Ди был уверен в этом. Что касается денег, то у него есть триста фунтов, и даже эти деньги он не может собрать, но он бы насквозь прошел всю страну, побираясь и в рубище, если бы мог обрести некое добро, обрести божественную мудрость и тем самым служить Богу, прославляя Его. Глаза полны слез. Он-то думал, что Келли хоть в этом един с ним — сердце к сердцу. В конце концов Келли опустил на пол свою сумку и отвернулся к темноте за окном, не говоря ни слова; он тоже поплакал немного.
Причиной всех несчастий был дух по имени Белмагель, возжигатель, столь долго следовавший за тобой: так сказал на следующую ночь добрый ангел Уриэль,
[212]
когда, вместе преклонив колени у стола, они стояли в дальней комнате перед чистым кристаллом, в котором Келли (но не его наниматель и хранитель) видел движение из мира иного.
Старуху, что жила у перелаза, звали матушка Годфруа, хотя все ее дети давно поразошлись, и она жила одна в своем домике. У ее сынов не осталось и тех грошей, которые они зарабатывали, когда владелец поместья огородил их землю и превратил ее в овечье пастбище. Наконец ее мальчики ушли из дома; теперь матушка Годфруа уж и не знала, где и что они — попрошайки ли, разбойники ли с большой дороги или потерявшие человеческий облик существа, те, что на пустырищах копают из земли коренья.
Со временем домик матушки слился с живой изгородью: летом ветви акаций и терна влезали в окно, а переступень и жимолость на соломенной крыше сплелись с кустами боярышника, по которым взбирались. Стены, желтевшие камнями и глиной, напоминали пещерный свод, однако двор был чисто выметен, а на солнышке около двери аккуратно стояли кружки с базиликом и розмарином; матушка Годфруа сидела здесь же, на скамейке, подставив лицо солнцу.
«Доброго вам дня, матушка, — сказал доктор Ди, подойдя к калитке. — Каково поживаете?»
«Спасибо за спрос, ваша милость, — ответила матушка. — Все по-старому».
«Можно мне войти?»
«Входите, но я останусь на улице, — сказала матушка Годфруа. — Господи благослови солнышко».
Он отворил плетеную калитку и вошел. Испуганный черный кот в два изящных прыжка взлетел на крышу.
«Ну-ну, Спиттикинс, лапушка».
Доктор Ди сел на лавку рядом с матушкой. Ее широкое плоское лицо — точь-в-точь луна или непропеченный пудинг — покрывали прыщи, а во рту, постоянно приоткрытом из-за затрудненного дыхания, виднелись крошечные, как у ребенка, острые зубы.
«Я пришел за советом, — сказал доктор Ди. — А может статься, что и за зельем».
«Добро пожаловать и за тем и за другим».
Деревня Мортлейк жить не могла без матушки Годфруа. Она знала, как лечить людей, не разоряя их при этом. Повитухи приходили к ней за микстурами, которые утишают боль и успокаивают рожениц. Молодые девушки — чтобы понять, любимы ли они, и узнавали истину после того, как матушка подвешивала ножницы на сплетенных нитках и бросала бирюльки; если же не были любимы, то покупали приворотные средства. Говорили, что она может заставить корову доиться, но может и иссушить ее вымя. Один ее глаз был голубой и затуманенный, как у новорожденного: незрячий. Но поговаривали, что она не так уж и плохо видит этим глазом.
«Молодой человек, тот, что живет в моем доме», — сказал доктор Ди.
«Да, — ответила ведунья. — Он прозревает в кристалле».
«Да».
Ему не понравилось, что матушка Годфруа знает о Келли, и он понятия не имел, как она прознала. Он решил не задавать вопросов — все равно ответ не получит. У нее были свои резоны не распространяться о подобных вещах.
«Он должен был жениться», — заметила матушка Годфруа.
«Именно так. Теперь он женат. Зовут ее Джоанна Купер, из Чиппинг-Нортона. А как поженились, она еще немного прожила дома. Письма ему присылала, он приезжал к ней в гости. Теперь она здесь. Совсем еще ребенок, хотя ей уже восемнадцать».
Хорошая девочка, такая старательная, что сердце трогает, но какая-то боль не покидает ее больших лисьих глаз. Джейн Ди, ночь напролет бранившая своего обожаемого супруга (яростно взбивала постель, отодвигаясь от него, а потом возвращаясь, чтобы еще раз высказать все, что думала), не смогла остаться равнодушной к девушке; они стали лучшими подругами — ни одна из них не питала подобных чувств к Келли. Молодая жена была послушна и жизнерадостна и каждый вечер садилась рядом с мужем, хотя он тут же вставал и кутался в одежду, будто пытался отгородиться от докуки.
«Я думаю, — сказал доктор Ди матушке Годфруа, — я думаю, он еще не разу не был с ней как муж с женой».
Старая женщина кивнула, покачала головой и оперлась подбородком на руку с грязными ногтями.
«Кто не хочет этого — он или она?»
«Я не знаю точно. Думаю, он».
«Так», — сказала матушка Годфруа и снова положила руки на свои широкие колени.
«Матушка, вы мудры. Может быть, вы знаете какой-нибудь настой, зелье какое-нибудь, чтобы согреть холодную кровь».
«Пожалуй что и знаю».
Она задумалась, а доктор Ди терпеливо ждал.
«Дадите ему лекарство втайне или предложите открыто?»
«Не втайне. Никаких заклятий, матушка».
Она улыбнулась и обернулась к нему здоровым глазом.
«Тайно-то оно всегда лучше», — сказала она.
Но она не собиралась дразнить этого великого и доброго человека. Поднялась на ноги и вошла в темный домик.
Тайно. Она, наверное, хочет, чтобы я положил под его подушку какой-нибудь букетик. Или прикрепил веточку на его портрет, а может, сплел с его волосками. Деревенская девушка так бы и сделала — хотя бы помечтала об этом, — чтобы навсегда привязать к себе возлюбленного. А чары-то — в румянце на щеках, в огоньке надежды, который зажжется в ее глазах при встрече.
Щеки доктора порозовели от стыда. Вот до чего он дошел: просит ведунью дать ему лекарство, способное возбудить в мужчине желание. Сводник. Кто бы подумал, что Делание
[213]
толкнет его на это, в его-то возрасте.
