Посол не понимал, как Бруно способен на то, что способен, но Александр Диксон знал. Ибо читал (в отличие от посла, которому был посвящен сей труд) книгу Бруно о памяти.
Чтобы запомнить необходимое, размести в разуме своем некоторое количество мест, словно частей большого здания — арки, окна, проходы, лестницы, колонны, галереи, даже сады и амбары. Приспособь к этому настоящее здание или создай собственное, вместительней и сложнее. В эти места или части (subjecti) помести образы (adjecti) вещей, которые хочешь запомнить, и в том порядке, в каком хочешь их вспоминать. Образы же создавай так, чтобы возбуждать чувства, ибо все поразительное, прекрасное или отвратительное запомнить легче, нежели простые, неинтересные вещи.
Очень хорошо; Диксон начал практиковаться, используя скудный объем своей комнатенки в «Быке и жемчужине», и казалось, что все идет, как обещано. Потом стало сложнее.
Когда все пространство твоей памяти заполнено вещами интересными и важными, кои не должны быть изгнаны, добавляй новые места; странствуя, собирай их, присоединяй к прежним простыми мостиками и порталами, или же размещай ранние строения на площадях или улицах новых. Память твоя разрастается, и без утрат.
Возможно ли, думал Диксон, использовать искусство памяти, чтобы запомнить его же правила и законы? Строить дома и создавать образы, дабы напоминать себе правила строительства домов и создания образов? А он еще даже не достиг печатей. Диксон достал лист бумаги и чернила — сделать записи — и снова убрал их.
Первая печать — это Пашня: Пашня и есть память, то же, что vis imaginativa,
[202]
сила воображения. Взгляни же на Пашню, на многие пади ее и бугры, ибо, сколь ровной и открытой она бы ни казалась, мы знаем, что таит она множество скрытых мест. А пребывают в них десятки тысяч воспоминаний, воистину несчетное множество того, что я видел, слышал или ощущал с самого детства, каждый миг юности, каждый человек, благородный ли, глупый ли, каждая собака, звезда, камень или роза. Воистину хаос Анаксимандра.
[203]
Я знаю, что все это лежит на хранении, однако не могу ухватить ничего, а если бы и мог, как узнать, сокровище у меня в руке или катышек, нечто полезное или то, что не нужно вовсе? Как привнести порядок в бесконечность воспоминаний?
Следующий знак — это Цепь. В Диксоне пробудилось понимание. Все сущее — безразлично, воспринимаем ли мы его разом или нет, — связано между собой: высшее с низшим, раннее с позднейшим, первый со вторым и далее. Овен влияет на Тельца, Телец на Близнецов, Близнецы на Рака: Зодиак есть цепь, а каждое звено создано из меньших цепочек, ad infinitum.
[204]
Всему свое место. Таково же и обустройство памяти.
Диксон разрезал страницы ножом, пожирая хлеб, сыр и трактат. Отрезан ломоть, разрезана страница. Печати усложняются.
Странник идет покоями дома памяти и отделяет нужное от припасенного на иные случаи. За Столом сидят двадцать три человека, имя каждого начинается с новой буквы алфавита. В голове у Диксона прояснилось: он должен запоминать отдельные слова посредством этих людей, которые меняют свои места за столом со скоростью чрезвычайной, составляя слова, которые уже вертятся на языке. Но печать, именуемая Столетие, состоит не из двадцати трех, но из ста юнцов и юниц (они должны быть молодыми и привлекательными, они должны быть вашими друзьями, говорил Бруно, — их лица должны быть знакомы вам; Диксон сомневался, что помнит сто лиц), они должны занимать свои места в памяти, стоять наготове, дабы нести эмблемы, играть свои роли — веселый отряд помощников, всегда к твоим услугам. Всегда. На глаза Диксона отчего-то навернулись слезы.
Теперь — Сад Цирцеи, где четыре элемента трансмутируют и меняются, проходя сквозь семь планетных домов, и порождают не только всевозможных животных и растений, но и все типы людей, чья натура напоминала природу животных или даже совпадала с нею: вот солнцелюбивый жаркий Лев, его растение — желтый Одуванчик, планета — Солнце; таковы натура и лицо Короля. Анаксимандров поток первоэлементов обретает форму и порядок в сознании памятливого искусника.
Все движется от низшего к высшему — начав с низшего, мы можем достигнуть высот. Диксон восходил по ступеням и был уже на полпути, он не смел глядеть вниз: шел, вытянув руки, как слепой, и ощупывая ногою каждую ступень. Фонтан и Зеркало — двадцать вторая печать. В зеркале отражается фонтан: нескончаемый щедрый поток, неисчислимое падение того и сего, но в зеркале, Разуме, каждая капля хранится неизменной. Отчего же мы тревожны, отчего в замешательстве? Лишь одно Знание соответствует одному Субъекту.
Он мог прочитать подряд лишь несколько страниц и вставал, побежденный, чувствуя головокружение; и наконец, когда он уже не мог прочитать за раз больше листа (даже раздела, даже абзаца), чтобы не поднять от страницы свои пресыщенные глаза, — Диксон достиг печати печатей.
Он уже несколько дней не был у своего покровителя, сэра Филипа, и не ходил в суд, дабы защитить интересы своей семьи. Порой ему казалось, что он попал в руки одного из тех гордых учителей, которые разъясняют, на что способны, не для того, чтобы позволить тебе следовать их примеру, но дабы пробудить твое изумление, уверить, что ты не сможешь этого никогда, никогда. Бруно ссылался на другие свои трактаты, на другие ведомые ему формы искусства памяти, иные системы помимо печати и поля: если Александр Диксон верно понял сбивчивую и неаккуратную латынь, этот человек заявлял, будто создал для себя искусственные системы памяти, хранящие в себе сотни и тысячи предметов; и он то подменял одну другой, то сочетал их, то пользовался ими одновременно.
Устав от чтения — смысл местами ускользал от него, — Александр Диксон снял круглые очки и отложил их в сторону: все равно помощи мало. Он щипком погасил сальную свечу, темное окошко чуть просветлело, и Диксон подошел к нему. Там и сям в окнах гасли свечи: засидевшиеся допоздна ученые, а может, любовники.
Ибо стояла безлунная полночь, и звезды едва ли не все прятались за облаками; лондонские огни были тусклы — факелы у воды, свечи в окнах, мальчики с фонарями освещают путь запоздавших джентльменов, воды темной реки, разделяющей город, бегут под окном Диксона, минуют Солсбери-Корт, величавые дома вдоль Стрэнда и направляются к Вестминстеру.
В тот час чуть выше по реке, в одном из домов деревни Мортлейк, двое мужчин стояли, преклонив колени
[205]
перед прозрачным шаром посреди крашеного стола; в комнате горели свечи, но и сам шар светился изнутри, озаряя лица тех, кто в него вглядывался. Что они видели? Джон Ди — ничего, кроме бесконечных глубин прозрачного камня; другой же, Эдвард Келли, — ангела Уриэля.
