Я мог вот так в прямом смысле и застыть глупой ледяной статуей. Надо двигаться. Но выбираться из устойчивой позы было страшно, потому я двинулся в том же полуприседе, трудно продавливая плотную, как пластилин, взвесь снега с ветром. Для полного счастья она была непрозрачной. Самое обидное, что тут как раз вылезло солнце, – или верхние веки у меня завернулись и дали жару сетчатке, – нет, кажется, все-таки солнце, – так что мелькавшие перед глазами полоски еще и бросали искры в щелку между скомканными веками, давя быстро твердеющие слезы. Без них-то не видно было ни зги, только сероватое полотно с люрексом, с бешеной скоростью разматывающееся перед глазами.
Но я пер некоторое время слепым крабом, ощупывая дорогу ногой, оскальзываясь, не падая и меланхолично размышляя, велики ли шансы на то, что по заброшенной полгода назад трассе вдруг проедет машинка, – а хотя бы и меня искать, – и насколько стороны будут успокоены, если найдет она меня бампером. Шансы были невелики, да и двигаться в такую погоду машина могла не многим быстрее меня. Тем не менее расчеты сложения скоростей и времени, в течение которого водитель теоретически может не замечать свалившегося ему на капот пешехода, – при такой-то погоде считать подобный вариант запредельным тяжело, – развлекали меня до самого падения.
Моей вины в падении не было. Правая нога препятствий не нашла, утвердилась, а левая на полпути сперва увязла в слое снега, я качнулся, но удержал равновесие, – и тут же носок сапога тюкнул по твердому куску льда ли, камня ли, а ботинок коварно скользнул, нашел неродным кантом еще какой-то заусенец, и я покатился в пухлый, по счастью, но обжигающе и обдавливающе холодный сугроб. Снег стекловатными пробками ввинтился в ноздри, распахнутую пасть и легкие, они выстрелили обратно отпущенным жгутом, я кашлянул, чуть не порвавшись пополам, переломы разошлись, небось взорвавшись кровавыми фонтанчиками, утробно рявкнул еще и еще, лопаясь глазами и не понимая, лежу я, валюсь в пропасть или трещу на зубах невыспавшегося медведя.
Пробки растаяли и выбились, я что-то ноюще сказал и пришел в себя. Не в пропасти и не в берлоге – на четырех костях, и ниже носа – боль и плотный снег, а выше – дурнота в снегу рыхлом и быстром. Все как обычно. Рук я снова не чувствовал, даже левого запястья, и это было почти удобно. Я по складам собрался, медленно оторвал локти от выламывающей суставы подушки, вытолкнул себя в почти вертикальное положение, покачнулся, устоял, сунул ладони в карманы и сосредоточенно повертелся на месте, соображая, где потерянная трасса. Без толку. Тогда решил так: делаю двадцать шагов вперед, если дорогой впереди не пахнет, разворачиваюсь, иду по следам к точке старта – уж за полминуты-то их не занесет, делаю двадцать шагов в противоположную сторону – и так исследую все стороны полутьмы. Если первый цикл неудачен, в следующий раз совершаю концы в сорок шагов – и по чуть-чуть иным векторам.
Снегу было по колено.
Первый цикл оказался неудачным. Второй – позорным и чудовищным. Я умудрился не вернуться из сорокашагового загула. На тридцатом шагу запнулся о подснежную неровность, не падать, тягуче засеменил вбок, пытаясь удержаться на ногах, оскользнулся на втором и тут же третьем камне, недогнившем пне или что там за сволочь вообще валяется, стоять, блин, всё, всё, уф, в натуре всё, в стойке, на своих и на двоих. Привел в порядок совсем болезненное дыхание, повернулся для возвращения к стартовой точке и не увидел никаких следов. Вообще никаких. Ни борозд от волочившихся ног, ни каши-малаши, которую должен был взболтать мой танец. Совсем озверевший ветер выровнял и зализал все, пока я пытался обтечь дыханием воткнувшиеся в нутро кончики ребер.
Конченым идиотом я не был и приблизительно направление помнил. По этому вектору и направился, старательно считая шаги. На тридцатом муть перед глазами стала чуть белее, я вытянул едва успевшую отогреться руку, и на тридцать пятом она влипла в пушистый холод, мигом ставший холодом жестким и колким.
Под моей рукой была еловая лапа.
Я сделал еще шаг вперед, потом пять шагов вправо, потом десять шагов влево. И убедился, что стою на опушке довольно густого хвойного леса.
Вернее, тайги.
Приехали, ir eget.
Конечно, я, собравшись, аккуратно развернулся и побрел обратно. Конечно, минут через десять, когда уже совсем поверил, что вот-вот заковыляю в горку и ступлю на заснеженную бетонку, снова уткнулся вытянутой рукой в снежный бугор на ветке. Конечно, повторил. С тем же результатом.
На четвертом круге я не то чтобы сдался – выдохся – и решил действовать от противного: если попытка убежать от леса возвращает меня к лесу, надо пытаться идти вдоль шеренги елей, вдруг разбавленных пихтой и кедром. Может, в этом случае закон бутерброда выведет меня на дорогу.
Закон бутерброда попытался утопить меня в неожиданном сугробе, воткнул под странно задранную ель, из-под которой я выбрался исколотый хуже святого Себастьяна или отлюбившего не свое дикобраза. Закон выморозил меня, лишил всех сил, зато ни на полметра не отодвинул от таежной кромки. В конце концов я остановился, вцепившись в голую отчего-то ледяную ветку, со стоном продышался, сдирая неровную твердую корку с лица, – левую бровь, кажется, выдрал с корнем, – прозвонил состояние рук-ног-спины, местами сырых и стылых, местами онемевших навсегда, и понял, что подыхаю.
Подыхать не хотелось.
До черных брызг в голове.
Я зарычал, забился и, кажется, потерял лицо, рассудок и всего себя. Потому что очнулся посреди урагана, судя по силе, никакой тайгой более не урезониваемого. Зато я прочно опирался на сук, доходивший мне до плеча, и был почти согрет. Спину и живот даже жарило – так, что в конечности, как в бане, текли опаляющие волны, морозные и опаляющие – через раз. Видимо, я включил обогрев на предел. И выключить заставил себя с трудом – и только после того, как морозные волны почти уже растворились в жарком облаке, а боль в боках и предплечье стала растекаться вверх и вниз.
Мороз сразу сжал кольчужной перчаткой всю мою фигуру, в полный рост, – и склеил подтекшие от нутряного тепла ноздри. Но я уже перебоялся и перебесился. Оперся попрочнее на отодранный непонятно каким чудом сук и зашагал, куда показывала уцелевшая правая бровь. Почему-то я не сомневался, что именно это направление упирается в дорогу.
И когда вместо дороги опять наросли сжавшие колени сугробы, я не стал выпендриваться и искать противоположную сторону, а махнул палкой по сторонам, убедился, что колючее море тайги поет о чем-то справа, впереди вроде чисто, – и поковылял дальше. То есть это сперва поковылял, потом, кряхтя, зашагал, а затем и покатился.
Поразмыслить, едят ли мышки летучих кошек, я не успел – все-таки валился не в кроличью нору, а в очередной густо промазанный снегом овраг. Скалистый. Или даже в низину – для оврага здесь было слишком просторное дно и слишком лесистое, кстати. Зато ветер был чуть сдержаннее, так что я продышался, сумел оглядеться но сторонам – и сообразить наконец, что дальше бодаться с ураганом глупо и бессмысленно. Выматывающее топтание на месте – холостой ход, который приблизит разве что к вечному покою. Упокоиваться вхолостую не хотелось. Надо было ждать.
