Поэтому я согласился с Ниной, что завтрак лучше бы организовать на месте, уж какой получится. Потом, после трех бесед с Широковым и нервных консультаций с кучей представителей института, дирекции и продуктовых направлений, а также после Нининых настойчивых и где-то даже угрожающих напоминаний, затребовал обед, а ближе к восьми она занесла и водрузила на печку поднос блестящих бадеек со словами: «Алик, холодное не ешьте, пожалуйста, я специально именно сюда ставлю». У двери она задержалась, попрощалась, потом не выдержала и стала все-таки говорить про то, что лучше бы мне уже тоже поехать отдохнуть, потому что смотреть довольно страшно. Я рассеянно согласился, попытался нырнуть в график полигонных испытаний биоагрегатов, не смог из-за Нининого болботания и попросил ее как-нибудь определиться, домой она идет или другим мешает. Возможно, не в тех тонах попросил. Ладно, завтра будет дуться – извинюсь и заглажу.
По хлопку двери приемной я понял, что заглаживать придется интенсивно. Еще я смутно вспомнил, что институтские, включая Широкова, из сегодняшних бесед выходили будто аквалангисты – махом и спиной вперед. Магнитные бури, все перекошенные и обидеться норовят. Тем проще, мешать не будут, а завтра буря пройдет и все остынут, решил я и все-таки нырнул в графики.
Плавание вышло недолгим: пару звонков я отбил двумя словами, так что собеседники даже представиться не успели, потом случился недолгий перерыв на работу. Но едва я изучил мощностную динамику и перешел к потребительской, позвонил Рычев. Я сперва всполошился, ведь час был не светлым, не иначе зихер настал, и с довольно скрипучим усилием смекнул, что в Москве рабочий вечер в разгаре. Можно было и не смекать: высокое начальство добровольно и красноречиво дало понять, что соскучимшись без новостей от глупеньких сотрудников чересчур удаленного офиса и решимши уточнить, когда уже доклад-отчет предстанет пред его, начальства, полыхающими очами – и лучше вместе с молодым-перспективным. Обычно я к опекунским проявлениям отношусь снисходительно и даже с симпатией, но нынешний раз показался мне абсолютно неуместным – и особенно вопросы про концепцию развития, упорно отвлекающие меня от этой самой концепции. Примерно эту мысль я постарался донести до Рычева, удержавшись, по-моему, в деловитом и вежливом тоне. Не знаю, устроил ли его мой ответ, да и не слишком меня эти тонкости колебали в тот момент. В любом случае Рычев, помолчав, справился о моем здоровье и благополучии – я как мог изысканно заверил его в чрезмерности справок, – выдержал еще одну паузу интенсивностью в треть Качалова (так, что я даже забыл про трубку с начальственной функцией и подвяз в динамике потребления), пожелал всех благ и попрощался. Я откликнулся со всем жаром и, по-моему, невпопад, а сам уже пытался подобно известному ослу понять преимущества и недостатки дорогих долговечных и дешевых малоресурсных батарей.
Первые, кремниевые, больше отвечали нашему любимому лозунгу «Поставил – забыл» и имиджу всего проекта «Союз» – дешево сердитых однодневок и без нас хватало, в какой сектор или сферу ни плюнь. Зато биоформы были почти безвредными на всех стадиях, от выращивания-производства до утилизации, а утилизация представляла собой возвращение на завод для отращивания нового рабочего слоя и приведения в товарный вид. С другой стороны, больше одного завода мы строить не собирались, а покорить желали всю Россию – что при расчетной продолжительности рабочего цикла в три месяца обещало вот такенный геморрой с транспортировкой и логистикой: это ведь не коридор Тюмень–Союз и даже не Москва–Союз, это паутина шелковой плотности, требующая открыть в каждом городе, райцентре и деревне пункт приема использованных батареек (за деньги, иначе фиг что соберем, а значит, стоимость вторичного сбора надо вписывать в цену новой продукции, что накрывает красивым медным местом мечты об обоснованном демпинге), которые будут каким-то чудом собираться в крупных городах, правильным образом паковаться и отправляться до Союза. С третьей стороны, утилизация кремниевых элементов по уму тоже требовала создания сборной сети, которая позволила бы собрать хотя бы часть драгоценного вторсырья (по расчетам спецов, знающих психологию отечественного потребителя, около двадцати пяти процентов; тоже хлеб, честно говоря). Но тут как раз можно было бы обойтись миллионниками и субмиллионниками, в меньших городах нагару было бы больше, чем навару, – по крайней мере, на первой стадии.
Как всегда, выбрать между шилом и мылом мне не дали. Телефоны впали в режим оскорбленного будильника – и это еще я личную трубку дома оставил. Я рассудил, что в полночь-то ничего страшнее Рычева случиться не может, а с Рычевым я уже покончил, так что и остальные подождут, и вырубил сперва стационарную, потом мобильную связь. Кому надо, так придут, зловредно решил я, подумав было запереть на этот случай кабинет, но поленился.
Напрасно.
Пришли.
Кузнецов проявился деликатным стуком и встревоженной физиономией. Она так скверно сочеталась с привычным обликом зама по обеспечению, что в других условиях я бы посмеялся и, может, сыграл бы на повышение тревоги. Но сейчас не было ни условий, ни времени, ни сил, была только почти детская обида на человечество, которое, когда оно нужно, шеренгами вытаптывает далекие поля, а когда лучше бы обойтись без него, накидывается теми же шеренгами и айда пропускать через строй – через все его доступные грани и оконечности. Я стонуще вздохнул, подумал, что это тоже, наверное, невежливо, но чего уж теперь делать, решительно уткнулся в расчеты и сказал в ответ на «Доброй ночи»:
– Ну?
– Я тут тебе звонил несколько раз, вопрос был по завтрашнему договору с Челябой. А ты не отвечаешь.
– Ага, занят очень. Что за вопрос?
– Да решили, в принципе, – Малов расклад на второе полугодие дал, там рост поставок забит на четыреста... Ну, короче, укладываемся, вопрос снят.
– Молодцы. И чего пришел?
– Алик, я тебе в последнее время сделал что? Или ты мной чисто эстетически недоволен? – помолчав, спросил Кузнецов.
– Да нет вроде. А в чем проблема?
– Ну, не знаю. По ходу, или во мне, или в тебе, раз ты на звонки не отвечаешь, не здороваешься и хамишь тут сидишь. Раз проблема не во мне, ты говоришь, значит, это твое личное горе.
– Сереж, вот ты сейчас, по-моему, совсем лишние вещи понес. Может, прервешься или уйдешь куда-нибудь от греха?
– Алик, я в личные дела не лезу. Просто, если тебе интересно, хочу сказать, что пол-исполкома в офигее от двух последних дней, от тебя конкретно. И как-то мне все это совсем не нравится.
– Ну, во-первых, меня дико не колышет, в каком вы там офигее и чего кому не нравится. Мне надо, чтобы люди работали, а не хренью занимались и не разговоры разговаривали. И спрашивать я буду со всех, невзирая на переживания и рассуждения насчет кто кого обидел или напугал. Детсад разводить не дам. Во-вторых, тебе моего внимания не хватает, что ли? Так я тебе не папа с мамой и не нянечка, сопли вытирать, улыбаться специальным таким образом и кадриль вокруг тебя вертеть. Хочешь работать – работай. Не хочешь – пиши заявление и auf Wiedersehen. Ага? Уяснил варианты? Всё, свободен.
