Водитель форсированного «кипчака», остановившегося поодаль, понял, что обращать на него внимание Игорь не собирается, а собирается идти в народ. Дверца хлопнула, вышел, естественно, Кузнецов, окликнул Игоря, кликнул погромче, подбежал.
Бравин дождался, ему нетрудно.
– Игорян, ты извини, пожалуйста, ну увлекся я. Все говорят: Бравин – человек изо льда и стали, монстр вечной мерзлоты, его фиг выведешь. Варюшкин там, Камалов тоже. А я-то тебя подольше знаю, разного помню – дай, думаю... Ну и разозлился, если честно, в самом деле. Опять же хронический недоеб телесного низа и перееб головного мозга сказывается. Короче, завелся, увлекся, рвал рубаху и бил себя в грудь, говорил, будто все меня продали. Был неправ. А про тебя не врали, по ходу. Мне бы кто такое сказал, что я тебе, ну вот что угодно сказал бы, любую часть, честно говоря, на месте бы пришиб. На месте. Вот так вот. И ногами еще, наверное. Прости, а?
Игорь изучил жиденькую кисею на дне страшно синего неба и сказал:
– Прощать еще говно всякое. Живи. Только дальше, прошу очень, без таких испытаний. И про маевки всякие предупреждай пораньше.
– Да ладно ты, – мгновенно налившись уверенностью, сказал Кузнецов. – Несколько нормальных парней там есть, они бы все устаканили. Да я и сказал бы по-любому, да на сей раз, видишь, беседой увлекся да и узнал вот прямо перед тобой. А сейчас ты выйдешь, скажешь речь про зарплаты, про социальный минимум и сверкающую, как там, истинность советской власти, Маклакову в морду впишешь – и все, победитель, бери их теплыми.
– Не, Сереж, – серьезно возразил Бравин. – В морду тут нельзя. Маклаков, конечно, неправ, но он имеет право на неправоту.
– Чего так?
– Мы сами ему такое право дали. Сперва – когда вербовали и гарантировали совет да любовь. И теперь – когда дали повод усомниться в гарантированном минимуме. Задавить это можно, но тогда мы через полгода взрыв получим. Недовольные будут всегда и везде. Наша задача – делать так, чтобы общаться с ними большинству было не страшно, а западло. Иначе будет антисоветская власть и полный Горбачев.
– О, я ж говорю, заслуженный юрист, Вышинский. Обострение классовой борьбы, все правильно.
– Хотел бы я тебя иногда понимать.
– Вырастешь – поймешь. Для этого, правда, книжки читать надо.
– Я не в этом смысле.
– А если не в этом – так понять человека можно, лишь оказавшись на его месте. Возвращаясь к давешнему разговору: следует ли трактовать твои слова так, что ты хочешь оказаться на моем месте?
– Упаси Бог.
– Правильно. Упаси тебя Бог.
– Это угроза, что ли?
– По-моему, пожелание. Но ты у нас юрист, ты и трактуй.
– Трактовка такая: быстренько поворачиваемся вот в эту сторону и как бы случайно выбредаем на разночинцев, пока они Герцена какого-нибудь не разбудили.
– Его декабристы разбудили, деревня. Пошли.
И они пошли.
5
И приказал он высечь
Немедля весь совет.
Алексей Толстой
– Стоп. С этого места подробней.
– Он сказал: задумай любую фразу...
– Нет, давай чуть назад, о чем вы до этого говорили. Хочется механизм понять.
– Мне тоже. Ну, в общем, вкратце, да?
– Уж пожалуйста, полной версии мне по ноздри хватило.
– Вкратце – я сказал, что мы ведь предупреждали, а вы допрыгались, так что по-хорошему больше не будет, будет по-плохому. Он сказал, что это нечестно, мы ведь зарабатываем как полагается, дайте хоть то, что заслужили...
– Ты обещал вкратце.
– Д-д-д... Прошу прощения. Ну, в общем, он опять начал, что мы толкаем их в объятия Западу и ему очень не хотелось бы обниматься, но пока он гарантирует сохранность эксклюзива, а если будет голодуха, то ничего гарантировать уже не сможет.
– Секундочку. Вот так прямо и сказал?
– Ну, «эксклюзив» он не говорил – они ж повернуты на чистоте речи, что тот адмирал, поэтому что-то типа особости или исключительности сказал, но в целом...
– Я не про термины. По существу – он пригрозил сдачей технологий?
– Скорее, намекнул, но да, очень прозрачно.
– Совсем нюх потерял. Мечта прокурора. И про деньги свои тоже всерьез говорил?
– Скажем так, заявления своих псов дезавуировать не стал. Если не совсем дословно, но близко к тексту, то примерно так: «– Ты банкрот. – Я не банкрот, у меня море ликвидных активов плюс товарный оборот как у Бельгии. Мне просто агрегат М-два прикрыли – так что дай быстро другой вариант, чтобы собственный не агрегировать».
– А говоришь, на чистоте повернуты. Набрался терминов.
– Ага, я сам в шоке. Старательный, глубоко копает. Видать, впрямь давно об агрегатах думает.
– Дальше.
– Ну, дальше уже почти кульминация. Я ему сказал, что он вот сейчас сидит и плавно превращает себя и товарищей своих из дурковатых, но уважаемых товаропроизводителей в воров, смутьянов и госпреступников почище Емельки Пугачева, и завершил как-то так: пока мы ведем внутренние разборки, вы живы и здоровы, но на ноготь к госгранице двинетесь, голову только повернете – в плане валюты, передачи технологий, культурного сотрудничества – копец, армия открывает огонь на поражение. А он сказал: так у нас ведь своя армия, не с огнем, правда, но с таким дымом, что не оберетесь, ребята.
– Высокая поэзия. И?..
– И я сказал, что дым его жидкий, а труба низкая: мы вас можем на ремни резать и зачистки проводить так, что горы Кавказа профсоюзной лечебницей покажутся – и ни одна сволочь в подлунном мире ни о чем не узнает, потому что своих журналистов у вас нет, а чужой сроду без нашего ведома до вашего Мухосранска не доберется. А он сказал: да у меня четыре тыщи журналистов, десять тыщ собкоров и еще мильон внештатников, которые пашут не за страх, а за совесть.
– Задумай любую фразу?
– Да, вот тут он и сказал: задумай любую фразу. Желательно самую идиотскую и неповторимую. Я говорю: температура поднялась или темечко давлением вышибло? А потом интересно стало, я ему по-русски так сказал, длинно, а он говорит: это все знают, давай оригинальное.
– Что сказал-то?
– Да ну, Всеволод Михайлович.
– Я не девочка, с твоих слов не поседею.
– Я извиняюсь, «На хуй, блядь, ебать-копать, переебать и подъебать». Извиняюсь еще раз.
– М-да. Детсад, третья группа.
– Я извиняюсь. Он, короче, забраковал, я поднапрягся и какую-то совсем чушь придумал: «Рык союзный разлетелся – Макс макакою оделся».
