На бой, на бой,
На смертный бой
Вставай, народ-титан!
* * *
Девушка была одета в старое пальто, лицо почти полностью скрывала белая накидка. Тонкие пальцы, следы от кольца. А вот это уже прокол. Варежки бы надела…
— Садитесь, гражданка. А вы, красногвардеец Приц, останьтесь…
Села, не сказав ни слова. Повернула голову в сторону окошка. Еле заметно дрогнули пальцы…
— Как там, товарищ Приц, с углем?
Юнкер недоуменно моргнул, взглянул не без обиды. А чего обижаться? Солдатская шинель с кумачовым бантом, красная нашивка на ушанке. И очки правильные — в роговой оправе, с поломанной дужкой. Хоть сейчас в Смольный! Конспиратор, однако. Может, и вправду в шпионы зачислить?
— Ну… Загрузили уголь… товарищ комиссар. Не самый лучший, конечно. Штыб…
Я не слушал, дочитывал бумаги. Тронемся, тогда уж… Девушка по-прежнему молчала, пальцы сжимали платок, белый, словно накидка сестры милосердия.
Легкий толчок, свисток трудяги-паровоза. Как бы сказал Юрий Алексеевич Гагарин…
— Поехали! Товарищ красногвардеец Приц! Вы, кажется, хотите стать разведчиком? В таком случае, прошу знакомиться: Ольга Станиславовна Кленович, курьер генерала Алексеева. Одна из немногих, чьи труды помогают очень и очень многим.
Принц открыл рот, но на большее не сподобился. Я не настаивал.
— Нас проверяют на каждой станции, товарищ комиссар, — она наконец-то обернулась, посмотрела прямо в лицо. — Я понимаю, сейчас такое время. Но я не шпионка, я сестра милосердия, только что вернулась из германского плена…
Резкий кашель, рука с платком прижалась к бледным губам. Отдернулась… На белой ткани — темно-красное пятно. Я покачал головой. Сколько лет тебе, сестренка? Двадцать хоть есть?
В каком году в этом лучшем из миров изобретут пенициллин?
— Служба требует, Ольга Станиславовна. Только та революция чего-либо стоит, которая умеет защищаться. И вообще, учение Маркса всесильно, потому что оно…
— …Маркса! — не удержался красногвардеец Приц, слушавший сие не в первый раз.
По бесцветным губам скользнула еле заметная улыбка. Курьер генерала Алексеева поднесла руку к накидке с красным крестом, откинула легкую белую ткань.
…Короткая стрижка — наверняка после болезни, светлые, чуть вьющиеся волосы, некрупные, резкие черты лица, темные глаза — то ли зеленые, то ли… Какая разница? Человек — не сумма особых примет. Ее наверняка уже ищут, Михаил Васильевич предупреждал не зря. Будь я и вправду большевиком-начальничком, поверил бы, отпустил? Пожалуй, да — если бы не знал заранее. Но если в Алексеевской организации и в самом деле предатель… Кому-то сегодня очень повезло!
Интересно, кому больше? Ей, генералу Алексееву, офицерам, спешащим «в Кисловодск»?
Мне?
— Товарищ комиссар, поверьте…
— Кайгородов!..
Явление штабс-капитана Згривца на этот раз сопровождалось шумом и громом. Не хватало только молнии.
— …С-сударыня, прощу прощения, не заметил. Добрейший денек, добрейший… Да-с! Капитан! Какие правильные нам инвалиды встретились! Ротмистр Фридерикс из Конногвардейского, Миша Бестужев из Самурского, я его еще до войны знал, капитан Истомин из 62-го Суздальского… Когда я им рассказал, куда они попали!.. Вот порадовались. Они все с нами пойдут, я их уже с юнкерами познакомил. Ух, выдадим теперь боль-ше-вич-кам! Восторг-с!
Ольга Кленович медленно встала. Окровавленный платок неслышно скользнула на пол. Штабс-капитан удовлетворенно ухмыльнулся, поправил расстегнутую шинель, без особой нужды коснулся крестика Св. Станислава на кителе.
— А теперь рискну представиться, да-с! Згривец Петр Николаевич, человек афр-р-риканских страстей-с, но крайне несчастливый в любви. Мой чин — на погонах, а душа — полностью у ваших ног, с-сударыня!
Старался фольклорист определенно зря. Его, кажется, даже не слышали.
Ольга Станиславовна Кленович смотрела на меня.
— Кайгородов… Капитан Филибер… Господи, неужели добралась? Господи…
Пошатнулась — поезд как раз дернуло на стыке. Выпрямилась, сжала губы. Взглянула в упор.
…Какого цвета у нее глаза? Зеленые? Да, зеленые.
— Я вас искала, капитан.
— А я — вас, — улыбнулся. — И кажется…
— Дафнис! Хлоя! Э-э-э… Гектор! Мадемуазель Андромаха! — вмешался беспардонный штабс-капитан. — Если можно, во внеслужебное время. Николай, сейчас — мост через Миус. Кажется, придется пострелять…
Мне не хотелось стрелять. Мне хотелось смотреть на Ольгу Станиславовну Кленович.
* * *
— Ничего тут не придумаешь, Кайгородов. Одно хорошо, эти хреновы Ганнибалы мост не взорвут, он для господ мак-си-ма-лис-тов — ворота на юг, на Дон. И курочить на станут-с, через Миус каждый день эшелоны идут. Значит, бьем в лоб. В дюндель-с! Я веду цепь на прикрытие, разбираю завал на путях — а вы рвете на поезде. Поддержите из Норденфельда и пулеметов, прижмите этих сволочей мордой к земле, патронов не жалейте, лупите, мать его, по всему, что движется — в стумент поломанный, в лобковошь Папы Римского, в гнобилище раздолбанное до печенок, в килу угроханную, в междурваней шершавый засондряченный, в ездокопатель Илионский… А если совсем грубо: создавайте максимальную плотность огня. Вот собственно и… Одна просьба, капитан: не высовывайте носа из башни, не ловите ноздрями пулю. Иначе все мое геройство херово этим самым делом и накроется… У меня две папиросы осталось, могу поделиться. Хотите?
— «Теперь и мне на запад! Буду идти и идти там, пока не оплачут твои глаза под рубрикой „убитые“ набранного петитом…»
— Э-э, Николай, бросьте, не смейте-с!.. С такими мыслями… Стойте, вы, собственно, про кого? Про чьи это зеленые… Молчу, молчу, уже молчу!..
* * *
…И когда пролилась кровь, когда раскалился металл, когда стало трудно дышать от едкого запаха пороха, он вдруг почувствовал, что Мир поддался. Невидимая преграда лопнула, разлетелась кровавыми отметками, впуская одетую сталью бабочку в самую сердцевину, к корням бытия. Мир не капитулировал, но признал первое поражения, отдавая победителю пространство: белую ровную степь, закованную в лед реку, маленькие домики станций, прижавшиеся к бесконечной линии «железки». Мир платил кровью и страхом, уступая торжествующей бабочке не только послушную твердь, но и тысячи душ-песчинок, чья судьба изменилась навсегда — вне всякого расписания и правил. Гонимые внезапно налетевшим ветром, они носились над холодной зимней степью, сгорая, исчезая в небе, покрытом квадратами и ромбами, не успев даже понять, что собственно произошло. Рассыпалось ржавым прахом столь ценимое в этом когда-то совершенном Мире смертоносное железо, красные и синие стрелки на истертых картах уткнулись в пустоту, самые смелые ощутили ужас в остановившихся сердцах, почуяв присутствие Творца. Мир проиграл — раненый, отброшенный с привычного, единственно верного пути, потерявший ориентиры, ощутивший всю свою хрупкость и малость.
