— Но почему — на погибель? Если я хочу спасти несколько миллионов людей — разве это плохо?
— «Берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана…»
* * *
Он не любил фанатиков. Не любил и не понимал. Заставший и переживший коммунизм, он привык к спокойной иронии великой эпохи, когда нетерпимость тонула в скепсисе, а собственные выстраданные убеждения старались беречь, не трепать попусту. В мире тысяча истин, и кто сказал, что невозможна тысяча первая? Внутренняя свобода куда дороже внешней, и для людей ушедшей эпохи личное право на альтернативу было во много раз важнее возможности публично обругать Президента. Такие люди — плохое пушечное «мясо», никудышные колесики и винтики. Человек вообще создавался не в качестве строительного материала.
Фанатизм «земной», щедро излившийся в наступившем Прекрасном Новом мире политической нетерпимостью и бытовой ненавистью к «чужим», имеющим не ту форму носа и разрез глаз, вызывал отвращение. Фанатизм «небесный», покушающийся на права Господни, пугал и доводил до ненависти. Великие Инквизиторы ради Власти, Тайны и Авторитета были готовы сжечь Христа. Самодовольные неучи с неопрятными бородами отправляли в Ад Франциска Асизского и мать Терезу. Чем они лучше иных фанатиков, сбрасывавших в шахты монахинь и топивших епископов в волнах Енисея? Отчего не поверить во всемогущество Божье, в Его справедливость? Отчего не допустить что-либо иное, но все же не столь бесчеловечное? Почему адепты секты грязнобородых уверены, что только они распоряжаются милостью Творца? Разве кому-то дано право на смертный грех гордыни? Они плохо знают собственные священные книги. В «Апокалипсисе» спасение обещано лишь ста сорока четырем тысячам евреев из двенадцати колен. Не та у вас форма носа, святые отцы!
Он был бы рад сотворить Вселенную без ненависти и нетерпимости, но был не властен над каждым человеком, над каждой душой. Даже в его маленьком совершенном Мире у людей оставалась дарованная иным, истинным Творцом свобода воли. Терпимость пришлось бы вбивать пулями в каждый мозг, но это делалось и без него — не первый год и не первый век.
Время, сотворенное им вместе с Миром, было особым. Большие люди, вставшие во весь рост, не страдали сомнениями, они были готовы убивать и умирать за то, что почитали правым. Казалось бы, именно Церковь должна попытаться умирить особо нетерпимых, остановить готовых бездумно нести смерть. Но Адом грозили не убийцам, а ему самому, желавшему лишь спасти то, что еще возможно.
Проще всего было забыть о самодовольной секте, обреченной на гибель иными фанатиками, столь же уверенными в своей правоте. Но это была вера его предков, вера тех, среди кого предстояло жить и умереть. Может, и они в чем-то правы, к истине, к великой Точке Омега ведет множество путей. Но зачем проклинать иные дороги? Не правильнее просто идти своей?
Он знал, что ему ответят. Терпимость и право на личную свободу в его Мире казались даром Антихриста.
Иного Мира у него не было.
* * *
— Товарищ комиссар, готовы? Блеск в глазах, лютая ненависть к врагам трудового народа, любовь к родной большевистской партии и товарищу Сталину?
— Так точно, товарищ командир! В наличии. Да здравствует Мировая революция в Австралии и Антарктическом океане!.. Я все помню, Николай Федорович, не собьюсь. А почему вы все время Сталина вспоминаете? Он, насколько я помню, у максималистов инородцами ведает…
— Фамилиё красивое, товарищ Шворц. Вы тоже его поминайте — в будущем, глядишь, и зачтется… Главное, портупей, ни с кем не спорьте, не просите, а требуйте, и, если что, сразу на пулеметы наши намекайте. Комиссары — они именно такие. Сволочи, наглецы — и трусы.
— А вы их неплохо знаете, Николай Федорович!
— Ох, знаю…
* * *
— Мы Марсельезы гимн старинный
На новый лад теперь споем —
И пусть трепещут властелины
Перед проснувшимся врагом!
Пусть песни, мощной и свободной,
Их поразит, как грозный бич,
Могучий зов, победный клич,
Великий клич международный…
— Ишь, выводят шельмы! — одобрил штабс-капитан Згривец, но тут же помрачнел. — Вот ведь в христа-богородицу, в крест животворящий, матери его разгроб и тетушке в глотку хрен, чего ребятам петь приходится! Знаете, Кайгородов, мне без наших си-ци-листов как-то даже легче-с. Пусть катят-с — на легком катере к ядреной матери. И без них справимся.
В чем-то я был с ним согласен. В подобных случаях рота Веретенникова затягивала исключительно «Интернационал».
Очередная станция. «Пролетарский дозор» обходит владенья свои. Поем — потому что причаливаем. Перед броском через Миус надо пополнить запасы воды. И углем разжиться не грех, вдруг у них найдется антрацит-«кулак» или хотя бы «штыб»? Ничего, пусть комиссар Шворц трудится!
— Силен наш враг — буржуазия.
Но вслед за ней на страшный суд,
Как неизбежная стихия,
Ее могильщики идут.
Австрийская зажигалка очень старалась, но наскоро скрученная «козья нога» упорно не хотела загораться. Щелк! Щелк! Щелк! Волнуюсь? Не то, чтобы слишком… Иловайский уже наловчился, если надо, и речь про борьбу с «контрой» толкнуть способен. Проверено…
Щелк… Щелк!
Згривец поглядел не без сочувствия, порылся в кармане шинели, извлек пачку «Дюшеса». Вот кто, оказывается, буржуазия!
— Не мучайтесь, Николай. Смотреть кисло.
— Благодарствую!
Щелк!
— Она сама рукой беспечной
Кует тот меч, которым мы,
Низвергнув власть позорной тьмы,
Проложим путь к свободе вечной…
— Господин капитан! Николай Федорович!..
Я чуть не подавился дымом. Юнкер Принц появился, как чертик из табакерки. Хорошо еще, не кричал в полный голос.
— Там… У нас пассажиры. Не взять — опасно, комендант станции просит до Миуса подбросить. Инвалиды войны, в Кисловодск едут, на лечение, с ними сестра милосердия, тоже больная… Вот документы!
Я взял пачку замусоленных бумаг, пробежался взглядом по «слепым» строчкам машинописи, мельком взглянул на синие пятна печатей…
— Сергей, пригласите сестру сюда.
— Не буду, так сказать, мешать-с, — ухмыльнулся штабс-капитан. — Пойду погляжу на этих… инвалидов. Мало ли кого большевицкий бес к нам направил? Да-с. А вы, Кайгородоров, с сестричкой-то не сильно зверствуйте…
Отвечать я не стал. Или у меня что-то со зрением, или… Не может быть! А собственно, отчего не может?
— Пролетарии всех стран,
Соединяйтесь в дружный стан!
