Неясный звук повторился. Теперь он отчетливо его слышал. Кто-то был возле дома. Рано они расслабились.
Лика тоже проснулась и приподняла голову.
— Тише, малыш. К нам гости.
Они уже понимала друг друга без долгих объяснений. Журавлев положил автомат у люка, где находилась стремянка, и кивнул девушке. Она подползла и заняла огневой рубеж. Журавлев спустился по лестнице вниз. За дверью послышался скрип половиц. Не так много времени осталось. Сарай простреливался со всех сторон, дощечки тонкие, а потом вспышка — и конец.
Вадим нагнулся, подцепил половую доску, и она легко выдернулась. Все прогнило насквозь. За дверную ручку дернули. Щеколда выдержала. Вадим успел выдернуть еще две доски и спрыгнул вниз. До земли полметра. Его это устраивало. В дверь начали стучать. Мужской голос что-то кричал.
Журавлев подполз к крыльцу. Он мог стрелять прямо сквозь доски, но хотел отвлечь противника на себя, чтобы не стреляли по сараю. Он выкатился клубком на поляну, вскочил на ноги и, выставив пистолет вперед, крикнул:
— Я здесь, сволочи!
Теперь можно всем посмеяться. На крыльце стоял древний старик в кавказской папахе и стучал посохом по двери.
— Эй, открывайте, бездельники, не то хуже будет! Пришлось убрать пистолет, чтобы не выглядеть посмешищем. Хорошо, что старик его не слышал.
Журавлев подошел к крыльцу.
— Чего надрываешься, папаша? Старик оглянулся.
— Вот, понимаешь, опять мой сеновал облюбовали. А мне скотину кормить пора.
Он кивнул на опушку. Там стояла телега, запряженная ослом, или, по-местному, арба с ишаком.
— Понятно. Значит, здесь не один осел. Вадим поднялся на крыльцо и крикнул:
— Лика! Все в порядке. Открывай дверь.
Много старик повидал за свою жизнь, но не все. У него пропал дар речи, когда он увидел стоявшую на пороге хрупкую девчонку с босыми ногами и автоматом в руках.
— Не бойся, папаша. Мы охотники. Скажи нам, как добраться до Сочи?
Лика отбросила оружие в сторону.
Старик пришел в себя и долго объяснял, как им выйти на дорогу, где сесть на автобус и в какую сторону ехать.
На дорогу они вышли через полчаса, на автобус садиться не решились. Народ взбунтуется. Поймали грузовик и ехали в кузове до города. На окраине вышли.
В первом же магазине Журавлев купил себе самый дешевый костюм и свежую рубашку. Лике он купил новые туфли.
— На одних твоих каблучках разоришься.
— Обещал — покупай.
— Я не спорю. Закончим дело, я куплю тебе самые красивые туфли, о которых ты мечтала. Шпильки в двенадцать сантиметров с перекладиной вишневого цвета. Так?
— Как ты угадал?
— Да ты же с них глаз не сводила. Полтораста долларов — не мелочь на трамвай.
— Ловлю на слове.
— А сейчас надо окунуться в море, смыть с себя вонищу, выпить кофе и распределить обязанности.
— Я уже знаю, что мне делать.
— Любопытно.
— Сначала ванна, кофе, потом дела.
Так они и сделали. В десять утра, посвежевшие и похожие на людей, они сидели в кафе, пили кофе и просматривали утренние газеты.
— Так, мои планы меняются, — твердо заявила Лика.
— Что на что ты меняешь?
— Вот некролог. В полдень похороны Зернова. Тебе там появляться нельзя. А мне можно.
— Но покойники уже не говорят.
— Конечно. Меня живые интересуют. Забыл, что у Зернова сын мой ровесник, зовут Леня. Если помнишь, то ему тоже в то утро вызывали врача. Уверена, что мальчишка знает немало. Во всяком случае, он много времени не отнимет. Встретимся у Морского вокзала в открытом кафе.
— Пожалуй, ты права. На похороны может прийти и Шура Шелест. Если только он сам не зарылся в песок. Меня поражает твоя самоуверенность. Далеко пойдешь.
— Что ты имеешь в виду?
— С какой стати мальчишка будет с тобой откровенничать. Вряд ли ты раздавишь его своим авторитетом.
— Хватит и авторитета прокурора города. У тебя в кармане лежит письмо, адресованное Зернову, которое написал Емельянов на своем гербовом бланке. И дай мне фотографию Зернова, где видны пулевые отверстия. Это так, чтобы он от меня не отмахивался, как от назойливой мухи.
— Ладно, договорились. Но это документы, а не писульки. Используй их в самом крайнем случае. Как бы щенок не заложил тебя. Кто его знает, что там у него в башке.
— Сориентируюсь. Не такая я ворона, как ты думаешь.
— Нет, ты еще птенец, из которого вырастет ворона.
Журавлев прикинул и решил, что более безопасного задания для девчонки не придумаешь. Во всяком случае, она развязывает ему руки. Конечно, он не верил, что двадцатилетний мальчишка знает о взрослых играх своего отца. Но чем черт не шутит?
Он отдал ей изрядно помятое письмо прокурора и проводил на автобус.
Скинув с себя обузу, нашел телефон.
У прокурора, как всегда, трубку снял его секретарь.
— Олег Павлович, это ваш старый приятель.
— Рад слышать, что вы в полном здравии.
— Да, чудеса еще случаются на этом свете. Получилось так, что я потерял машину. Правда, не совсем даром. Мне кое-что перепало взамен.
— Машина вам будет. Что еще?
— Пистолет. И вопрос. Одна белая «волга», две черные. Краснодарские номера. Владелец белой — человек со шрамом на щеке.
— Я понял, о ком идет речь. Полковник ФСБ Григорий Коптилин, командир спецназа. Когда-то его за особую жестокость и своеволие убрали из центра, а бывший губернатор пригрел его у нас. Здесь он чувствует себя вольготно и выполняет особые поручения верхушки. В основном занимается внутренними делами. Правда, ему надо отдать должное — со стороны Ставрополья и Абхазии боевики уже к нам не лезут.
— Полковник работает против нас. Я с ним уже не первый раз сталкиваюсь. Давайте встретимся. Я не хочу таскать мину в кармане.
— Хорошо. Там же. И примите мои соболезнования. Мы уже знаем о вашей жене.
— Не стоит об этом, а о докторе Веймере я хотел бы иметь исчерпывающую информацию — и о его больнице, и о лаборатории.
— Договорились.
Журавлев положил трубку. События последних суток не оставляли ему возможности копаться в собственных чувствах, его всегда спасала работа. Он очень не любил парня, чье отражение видел в зеркале, избегал душещипательных монологов, самокопания и не искал себе оправданий. Всегда отвлекала работа, а если ее не было, то он ее придумывал. К закату жизни люди любили сидеть с друзьями по вечерам за рюмочкой и вдаваться в воспоминания со сладостной улыбкой на устах. Журавлев никого не винил, и себя в том числе, в том, что в его жизни не было звездного часа. И даже минут. А если и были, то очень давно, и он о них не помнил. Конечно, тридцать семь лет — еще не старик, но вымотался он здорово. А главное — пустота, окружающая его, отсутствие тепла, перспектив и надежд. Такую жизнь он выбрал себе сам. Он ничего не имел, ничего не накопил и мало чего хотел. Вот откуда бесшабашность, готовность идти порой на неоправданный риск. Журавлев не мечтал дожить до глубокой старости, чтобы не полезть в петлю от взгляда на свое бездарное прошлое.
