Но один уж больно стойким оказался. Месяц сидел и песни пел, хотя в загончике одна страшилочка имелась. Лагерные, когда ее увидели, так и обделались, долго вонь не выветривалась. А увидели они засушенного покойника, который к стенке прилип, да так и остался на ней, как кузнечик, приколотый к коробочке. Отдирать не стали. Реликвия. Кто-то когда-то забыл про узника, вот он и высох.
Петьку Кострулева засушенными трупами не напугаешь. Вонищу он не любил, но и с ней свыкся. И достал все лагерное начальство, так достал, что решили сделать из него второго кузнечика, но не сразу, а растянуть зеку удовольствие. Снабжали бедолагу едой и питьем, спуская баланду на веревке. У него там даже лампочка горела. Сидел себе Петька и радовался: работать не надо, жрать дают. И вдруг однажды его покой был потревожен, в шахту спустился конвойный. Надо бы автомат у него забрать, да зачем он нужен. Тот такие рожи строил со страху и от запаха, что его не пугать пришлось, а успокаивать.
— Велено заключенному И-1344 наверх подняться.
— А мне и здесь неплохо.
— Лезь, дурень. Пайки лишат. Аргумент весомый, пришлось лезть.
Свет его ослепил, а мороз все хрящики сковал, не говоря уже о сыром тряпье. Мужичка отправили в баньку, скелет почистили, телогрейку дали да кальсоны со штанами. Но как ни старались, на человека Петька все равно походил только очертаниями. И повели убого зека к начальству, а там женщина. Настоящая, живая, да еще и говорящая. Мать честная, Петр их года два в глаза не видел. Вот радость-то доставили перед вечным покоем. Стояла она далеко, да с голода у Петьки резкость в глазах увеличилась, каждую жилку на лице ее видел с пяти метров. Разглядывала она Петруху внимательно, с прищуром, будто понять не могла, что за зверя ей привели.
— Что, голуба, такого и в зоопарке видеть не приходилось? Смотри, второго такого нет.
— Петр Фомич Кострулев?
— Не сомневайся. Вечный раб великих строек коммунизма Кострулев собственной персоной.
— Кем был на свободе?
— Виноват, свободы отродясь не видывал. С чем едят, не знаю. Хочешь вести со мной базар, я завсегда готов, но надо по совести. Предложите стульчик, угостите цигаркой, уж больно ваш дым слюну из меня гонит. Захлебнусь.
— Собак на тебя пустить, недоносок, — скрипнула зубами кожаная леди.
— Фу, какая ты грубая. Тебе не идет. Сама-то поняла, что сказала? Овчарка вдвое больше меня весит, сожрет, с кем базарить станешь? А пугать можешь коменданта, ему есть чего бояться. Ишь, как вытянулся, сейчас шапкой побелку с потолка сотрет.
— Да ты, братец, хам. Что овчарка больше тебя весит, я и так вижу. Однако живой. А если так, то в одном из двух преступлений ты точно виновен. Либо работал меньше, чем должен, либо ел больше положенного.
— Это ты правильно заметила, фея ненаглядная, таких живучих хрен найдешь. На рекорд иду. Третий месяц в каменном мешке сижу и пайку задарма жру. Не хочешь мне компанию составить? Вдвоем веселей. Жить там можно, даже весело от того, что рожи ваши перед носом не мелькают. Назло вам живу. Не надейтесь, не сдохну. Смерть — то не мой стиль. Я ее не уважаю.
— Получил пятнадцать лет, десять здесь добавили, и надеешься выжить? Мечтатель.
— Я еще тебя переживу, если к нагану не потянешься.
— За что дополнительную порцию получил?
— Экономический саботаж, выраженный в поломке тачки. Единственное колесо у моего транспорта отвалилось. Хорошая была машина, не тачка, а «ЗИС-110».
Зека качнуло, но он устоял. На секунду в его глазах мелькнул страх. Падать перед слабым полом не гоже, а силы иссякли. Самонадеянный болван! Зек стиснул зубы, в ушах зашумели волны.
— Дайте ему стул. Он же свалится.
Стул подали вовремя, Петруху уже повело. Ему сунули в рот папиросу. От сладостного дыма закружилась голова, дамочка раздвоилась и начала множиться.
— И что ты меня глазами роешь, любезная фея? Нет во мне ничего. Шкура да глаза. Все отняли, кроме ненависти.
— Пугать тебя не буду. Вижу, смысла нет. Понять хочу. Был ты в свое время знатным шнифером. Тонкая специальность, любой замок открывал без усилий, не то что медвежатники с топорными методами. Твое имя по всей Москве гремело. Чисто работал и вдруг мокруха! Да еще кликуху получил грозную: Кистень. Такой спец с тонкими ручками и взялся за кистень. Это как тебя угораздило?
— А ты никак в ученицы набиваешься? Только в сопроводилов-ке моей ничего такого не писали. Кончился шнифер. Забудь.
— У меня свои каналы, Кострулев. Кликуху Кистень получил во время первой отсидки. После того как жене своей череп проломил?
— Знал бы, кто проломил, не кистень, а лом в руки взял или кайло. Он бы мне ответил за жизнь моей голубки.
— И мне чутье подсказывает, что ты, Петя, не способен на мокруху.
— Не выжимай слезу из меня, гражданочка фея.
— А как быть со вторым убийством? Семь лет отсидел за первое, вышел, и через неделю еще один труп на тебя повесили. На придурка ты не похож, высшее образование не позволяет. Да и попался глупо.
— Вот что, дамочка, за папироску спасибо, а дела мои давние покрылись плесенью. Я сутками слушаю каменный перезвон, и твой журчащий голосок мне темя не прокапает уже. Башка не варит. Ты себе другого чудика найди, их здесь хватает, а меня в мой мешок пора скидывать.
Кострулев покачнулся и упал со стула. Его попытались поднять, но женщина подняла руку.
— Пусть полежит. От папиросы в обморок упал. Очнется, дадите ему хлеба, чистой воды и тулуп. Со своего плеча снимешь, говнюк! — Она показала кулак начальнику лагеря. — Каменный мешок засыплешь и лично мне доложишь завтра же о результатах, не то я тебя там сама зарою. Кострулева в сани. Я его забираю.
Елизавета Степановна направилась к дверям.
Человека, похожего на останки, уложили в сани, накрыли тулупом и повезли в неизвестном направлении.
Кострулев приоткрыл глаза и увидел небо. Рядом звенели колокольчики-бубенчики. Видно, простил ему боженька грехи, принял во врата небесные. Доходяга улыбнулся и вновь потерял сознание.
Кистень
Секундная стрелка плыла по циферблату как по маслу. Раздался щелчок, потом второй, и дверца сейфа распахнулась. Послышался облегченный вздох.
— Сорок две секунды на «Зауэр 350». Петя, ты бог!
— И не такие вскрывали.
— Равных тебе нет, Петюнчик!
— Согласен. Жаль, что об этом не один ты знаешь, Кутила, но и мусора.
В помещении горел только фонарь, в его свете был виден огромный напольный сейф и четыре руки в хлопковых перчатках, вынимающие из железного ящика черные бархатные коробки. На полу лежал старый потрепанный саквояж. С такими врачи ходили, из категории старорежимных. Коробки вскрывались, содержимое небрежно высыпалось на дно докторского чемоданчика. Даже в слабом луче фонаря драгоценные камни переливались искорками, завораживая своей красотой. Пустые коробки отбрасывались в сторону, их гора росла. Кольца, серьги, медальоны, браслеты, кулоны падали на дно с потертой подкладкой. Еще минута, и саквояж захлопнулся.
