— Оттаскивайте их! Капитан! Не туда! За ноги!
Вертолет, окатив всех нас воздушной волной, резво стартовал. Вольнонаемному парню наши вопли — знак сматываться, ничего больше, просекли?
Меня, как труп, тащили куда-то за ноги, а под черепом пылала, перекатывалась, раскаляя каждый нерв, убийственная боль. Гетьманов, не чинясь, вмазал мне под глаз, потом еще разок — под дых.
Сильный, сукин сын! И это кабинетный ученый, называется! Потом я почувствовал, как он срывает мою флягу, отводит мою ладонь, зажимающую страшный укус на шее, и льет на рану ледяную воду. Стало малость полегче.
— Антидот надо скорее, а так вся кожа спечётся, — бормотал Гетьманов, перебегая от меня к сержанту, которого заламывал Осипенко.
— У меня есть антидот! — ору я ему. — В рюкзаке у меня!
И как могу быстро выпутываю руки из лямок.
— Да тихо же ты, мать твою! Товарищ сержант, я тебе, козлу, приказываю…
— у-у-у-у-у-у-у-у! — отвечал ему Малышев.
Хряск! Хряск! Хряск! Сначала в глаз. Потом — под дых!
Опробованная метода у Павла Готлибовича!
— Где химантидот?! — кричит ученый. — Есть?!
Перед глазами плывет. Судорожно раскрываю шмотник.
Где? А-а-а-а! До чего же все-таки больно!
Хочется закрыть глаза, сжать шею, сжать голову и вновь кататься по земле, никого к себе не подпуская.
Вот он, родимый.
— Держите! — протягиваю шприц Гетьманову.
Жало, но теперь целительное жало, вновь вонзается мне в шею!
— Половины шприца тебе хватит, — деловито бормочет Гетьманов. — Заживет, не спечется. А половину, уж извините, вкачу сержанту. Если не возражаешь.
— Конечно, не возражаю!
Тем временем мне легчает… Мать твою, и в самом деле легчает! Как хорошо…
Слышу, сержант тоже перестал биться в руках у Осипенко, знать, и ему дозу вкатили.
— Что это было… т-товарищ капитан?
— Чтоб я знал.
— Спешная, непродуманная подготовка спасательной экспедиции, вот что это было. Ну, Малышев, вы теперь по гроб жизни обязаны нашему гостю. Если б не его запасливость, остались бы на всю жизнь калекой. С маху аж в самую «бороду» лицом влетели… Как еще живы остались.
— А? А? — лепетал сержант.
Оглядываюсь.
Точно, с лопасти угробленного вертолета, по соседству с которым мы десантировали, свисает какое-то мочало. Я точь-в-точь рядом с ним приземлился. А сержант, когда мне руки заламывал, харей мог запросто в эту дрянь угодить. В темноте-то не видно…
— «Жгучий пух»? — спрашиваю.
— Вроде того. Пальцами шею не трогайте. В аптечке имеется перекись водорода… Обоим: промыть раны немедленно! А вы, Осипенко, будьте добры, наложите им пластырь.
…Мы шли по каким-то кустам, меж деревьев, казавшихся в ночной темени изуродованными металлическими фермами, шли по лысой земле.
Тут, на Затоне, трава не росла сплошным покровом, она перла из почвы отдельными мелкими кочками. Тут пучок, там пучок, сям пучок… Голая земля разве только не отсвечивала в мертвенном лунном сиянии, как макушка Озёрского.
Боль оглушила меня, я едва соображал.
Не успев как следует очухаться, мы начали движение. Приходилось смотреть под ноги, бдительно вертеть башкой и стараться не отстать от прочих. Я шел замыкающим. Но куда меня вели и как долго мы топали, я бы не вспомнил даже под пыткой. Во мне все еще плескалась боль — утихшая, но не умершая окончательно.
Поэтому я сначала наткнулся на спину капитана и только потом осознал, что две секунды назад Гетьманов скомандовал: «Стой! Мы на месте».
Под ногами хлюпала вода. В тысяче мелких луж плавали осколки лунного света. Перед нами стеной стояли камыши или прочая речная растительность. За камышами мерцал свет.
Гетьманов поднес к губам продолговатую свистульку и над водой раздался троекратный протяжный крик неведомой мне болотной птицы.
— Стойте. Подождите, пожалуйста, — велел наш ведущий.
Полминуты спустя из сердцевины ночи раздались ответные девять жалобных свистков с тремя длинными перерывами.
— Признали… Ну, слава Богу, живы.
Павел Готлибович потоптался на месте, приглядываясь, сделал пяток шагов направо, потом десяток — налево и, наконец, нашел узенькую тропку через заросли. Мы шли один за другим. Сначала воды было по щиколотку, затем вода стала заливаться за голенище сапога, — к счастью, совсем скоро Гетьманов вывел нас на сушу.
И тут я увидел такое, ради чего стоило побывать в Зоне.
Над болотом возвышался невысокий холм. Вся его верхушка была разворочена глубокими канавами и бороздами. Словно в недрах этого бугра взорвалась авиабомба изрядных размеров, или оттуда вылезло гигантское насекомое, расправило крылья и улетело, оставив за собой руины земляного жилища.
Над вершиной стояли пять столбов пара, подсвеченного снизу желтоватым сиянием. Столбы время от времени сдвигались с места и медленно дрейфовали то в одном, то в другом направлении… Сказочное это зрелище достойно было поэта или художника.
— Стой, кто идет! — раздалось из кустов у основания холма.
— Профессор Гетьманов, первый заместитель директора Международного научно-исследовательского центра, — ответил ведущий.
— Проходите.
Мы миновали часового.
У самой глубокой канавы Гетьманов остановил нас.
— Что это такое? — спросил я.
— Там, внизу, на дне углубления, — радужная жижа фантастического состава. Такой биохимии не наблюдал еще никто на Земле. А под ее поверхностью плавают аномалии, вошедшие в сталкерский сленг под названием «жарки»… вам известно что это?
— Да, конечно.
— Так вот, «жарки» безжалостно испаряют жижу, а она постоянно появляется вновь и вновь, восполняя потери. Мы делаем замеры в течение года: колебание уровня жижи — не более десяти сантиметров. В течение года. Вы осознаете, что это означает?
У края канавы на тележке стоял металлический шкаф с бодро помигивающим электрооборудованием. Рядом на второй тележке мирно дремало устрашающее стеклометаллическое устройство, похожее на храм, который построили за десять лет, а потом на протяжении еще пятисот лет множество раз перестраивали. В центре нагромождения я заметил баллон с надписью: «Осторожно! Жидкий кислород!».
От нее вниз, к жиже, тянулось несколько шлангов. Глянцевитый бок цистерны отражал разноцветную иллюминацию электрошкафа, но на самом агрегате не горела ни одна лампочка. По соседству немо пялились на канаву два мощных прожектора.
На другой стороне канавы за переносным столиком спиной к нам сидел худощавый парень с короткой стрижкой. Он выщелкивал симфонию на клавиатуре старенького ноутбука, а экран источал бледное свечение. Вдруг парень заговорил:
