– Да, Хейно Эмильевич.
– Вот и прекрасно. Но я сомневаюсь, что вас ожидает что-то совсем уж необычное. – Теперь длинные тонкие пальцы Виролайнена легли на лоб. – Видите ли, любезный Георгий Леонидович, здесь, в человеческом мозге, пятнадцать миллиардов нейронов, и эта величина вполне сопоставима с Галактикой – где, кстати, сто миллиардов звезд. Не всякая тварь вместит такое богатство. Поэтому я думаю… почти уверен… что вы либо окажетесь в сознании высокоразвитого существа, либо будете отторгнуты в течение мгновений. В последнем случае вы просто вернетесь назад. Вынырнете, как мы говорим. Это означает, что носитель попался неудачный.
Одинцов, будто прощаясь, поглядел на свои руки и спросил:
– С последним случаем ясно, а с первым? Если носитель будет подходящий, что тогда?
– Тогда действуйте по инструкции. Два первых пункта обязательны: осмотреться и ознакомиться с собственным телом. А после… после делайте что хотите, только останьтесь в живых.
Повернув голову, Одинцов бросил взгляд в зал. Техники исчезли, но медичка – кажется, ее звали Ольгой – все еще трудилась над саркофагом, подсоединяя к нему гроздья разноцветных кабелей. На балконе появился Шахов. Его окружали сотрудники чинами повыше – психолог Гурзо, Сидней Браун, Федор Борхонов, бурят, спец по рукопашному бою, и другие инструкторы. В задних рядах толпились ходоки, и среди них – Костя Ртищев и Вася Шостак. Ртищев, заметив, куда смотрит Одинцов, помахал рукой.
– Вопрос, Хейно Эмильевич. – Одинцов снова повернулся к академику.
– Что с этим носителем будет? С этим существом, в которое я, так сказать, переселюсь?
Морщины на лбу Виролайнена сделались глубже.
– У меня нет готового ответа. Скорее всего ваша индивидуальность подавит его разум. Полностью и навсегда.
– То есть я его убью, – уточнил Одинцов.
– Это будет не первый случай в истории познания. Наука требует жертв. – Виролайнен помолчал, побарабанил пальцами по крышке стола и добавил: – Или вы его пересилите, или он вас. Не буду скрывать, что тут возможны всякие коллизии… Придется трудновато, если вы попадете в мозг существа, обладающего суперразумом. Но статистика на нашей стороне – таких созданий, если они существуют, наверняка в Галактике немного. Они ведь никак не проявили своего всемогущества.
– В Галактике… – повторил Одинцов. – Вы уверены, что я окажусь где-то в нашей Галактике?
– Не уверен, – буркнул старик и отвел глаза. – В чем тут можно быть уверенным, полковник? Это ведь не полеты в ближний космос, где все известно – куда летим, на чем летим – и ракета проверена до последнего винтика. Мы имеем дело с неизмеримо более тонкими материями, с сознанием и непонятной средой, в которой оно способно перемещаться. Что за среда? Неизвестно… Как происходит перемещение? Тоже загадка… Каков результат? – Он выдержал паузу. – Ну, об этом, надеюсь, вы нам расскажете по возвращении.
– Если вернусь, – заметил Одинцов.
– Вернетесь, если останетесь живы. – Виролайнен показал взглядом на балкон, где сгрудились испытатели. – Судя по тому, с какой резвостью они выныривают, с возвратом нет проблем. Надеюсь, Гурзо обучила вас нужным ментальным приемам?
Одинцов кивнул.
– Разумеется. Расслабиться, закрыть глаза, абстрагироваться от окружающего, представить свое тело, лежащее в саркофаге, сделать мысленное усилие… Ничего сложного. Похоже на медитативный транс, практикуемый в восточных единоборствах. Это у меня всегда получалось.
– Если даже не получится, я вас вытащу, – произнес Виролайнен. – Не сразу, полковник, но вытащу. Если вы задержитесь Там, – он поднял глаза к потолку, – мы, изучив характеристики ДС-перехода, что-нибудь придумаем. Возможно, удастся создать аппаратуру, посылающую сигнал возвращения… Ну, не буду фантазировать! Есть пара неплохих идей, однако… – Он замолчал. Потом, не выдержав вопросительного взгляда Одинцова, буркнул: – Не все эти идеи вас касаются.
– А те, что касаются?
– Идеи, мой любезный, не эксперимент и не теория, подкрепленная математикой. Идеи – всего лишь пар над океаном знаний. Либо рассеются без следа, либо, сгустившись в тучи, прольются живительным дождем… Кто знает?
– Но все-таки? На Той Стороне и пар может пригодиться.
Виролайнен хмыкнул.
– Не хотелось бы ни обнадеживать вас, ни пугать, но если вы настаиваете… Могу предположить, что с вероятностью три к одному вы переберетесь в тело максимально близкого по физиологическим параметрам носителя. Это, разумеется, неплохо, но есть и дурная новость: почти наверняка вы будете страдать от амнезии. Скажу даже больше – данный факт уже проверен. Ходоки, очутившись Там, в первые секунды не осознают себя как личности, в них борются подсознательный ужас и заложенная тренировками способность наблюдать и запоминать. Но амнезия проходит. Возможно, вы и страха не испытаете, если он будет вытеснен каким-то сильным чувством. Например, стремлением выжить или чем-то в этом роде.
– Благодарю, – сказал Одинцов. – Вдруг это мне поможет.
В других местах помогало. Особенно в Сомали, в камере пыток, под кнутами из кожи носорога. Он терпел, а когда кончалось терпение – орал, сохраняя уверенность в том, что он сюда еще вернется. И вернулся, вполне здоровый, с автоматом и кубинскими коммандос. Стремление выжить и отомстить несомненно было полезной эмоцией, спасавшей всюду и всегда. В Никарагуа, когда он полз в джунглях с раздробленным коленом, в Иране, во время танковой атаки, и во Вьетнаме, когда разбомбили его БМП. Сильное чувство – ненависть! Только любовь сравнится с ней, но знают ли о любви по Ту Сторону Неба? В этом Одинцов сомневался. Ненависть казалась ему более универсальной.
Огни на пульте застыли, прекратилась пляска кривых на экранах, раструб колпака опустился ниже и замер прямо над саркофагом. Глухо рявкнула сирена. Люди за перегородкой больше не суетились, стояли по местам, словно расчет орудия, готового к выстрелу. На балконе тоже воцарилась тишина.
– Можете раздеваться, – сказал Виролайнен.
Одинцов расшнуровал кроссовки, снял тренировочный костюм, майку и трусы. Потянулся к махровому халату, переброшенному через спинку стула, влез в рукава, запахнул полы. Его лицо было абсолютно бесстрастным.
Виролайнен с кряхтением встал, потер ладонью поясницу.
– Ну, двинулись… Как говорили в старину, вперед, на подвиг, во имя родины, партии и народа! Или партия шла раньше родины?
– Определенно раньше, – молвил Одинцов. Его, как всех советских офицеров, зачислили в партию еще в курсантах. Но партийных собраний он не посещал и решений съездов не зубрил, пребывая в краях отдаленных и столь опасных, что замполиты туда соваться боялись. На родине тоже было не до собраний, здесь в основном приходилось то разводиться, то лечиться.
Вслед за Виролайненом он зашагал к саркофагу. Пол холодил босые ступни, под сердцем вдруг кольнуло – проклятая железка напоминала о себе. «В добрый путь, полковник!» – донеслось с балкона, и тут же раздался грозный окрик Шахова: «Молчать! Тишина в зале!»
