Герр Пауль был безусловно прав – Чизвик и впрямь перестал отдавать себе отчет в происходящем. В противном случае он не стал бы болтать с Леоном о таких вещах, как… как что? Что он имел в виду, заявив, хоть и не прямо, о фактах нарушения Кодекса самими Старшими? И, черт возьми, не ради ли сокрытия этих фактов и была выстроена вся та громоздкая и дорогостоящая система лжи, система оболванивания налогоплательщиков, именуемая Чизвиком «пропагандистской кампанией»? Эх, взять бы старика Артура за шкирку, да покопаться у него в голове: наверняка там найдется немало интересного. Или – задать прямой вопрос Коровину?
Сейчас Леону казалось что скоро, особенно в свете последних событий, настанет тот час, когда подобный вопрос может быть задан, не глядя на чины, допуски и карьерные перспективы. Ощущение близости чего-то чрезвычайно гадкого, преследовавшее Макрицкого в последние недели, здесь, в Праге, вдруг усилилось едва не на порядок.
Он дошел до пересечения Карловой и Гусовой, машинально свернул направо – и почти сразу же увидел нужную ему вывеску.
«Старый Иосиф» оказался крохотным подвальчиком с несколькими дубовыми столами и темной, покрытой специальным тонированным лаком стойкой, за которой на стеллажах ждали своего часа десятки и сотни разнокалиберных бутылок, прибывших сюда со всех концов земного шара.
– Hello, – обратился он к пухленькой девушке в нарядном клетчатом переднике, дремлющей посреди этого великолепия с включенным медиапроектором в руке, – мне должны были передать кое-какую посылку… от пана Уленгута.
Девица встрепенулась, с некоторым недоумением обвела сонным взглядом пустой зальчик, и подняла глаза на Леона.
– Посылку? Для пана?.. Ах, сейчас… Я-ан!
На ее зов из подсобки с готовностью выскочил низкорослый и лысый старикашка с крючковатым носом. Ни говоря ни слова, он очень внимательно изучил физиономию Леона, терпеливо ожидавшего какой-либо развязки, и тихо поинтересовался:
– Пан Макрицкий, если не ошибаюсь?
– Так, пане, – кивнул Леон, немного удивляясь конспиративной обстановке происходящего.
– От пана Уленгута? Он, если мне не изменяет память, близко знаком с вашим почтенным батюшкой?
– Н-да, – согласился Леон. – Но…
– У нас все готово, – старикан взмахнул сухонькими ладошками и снова исчез в дебрях своего заведения. – Пан выбрал прекрасный Порто, – сообщил он, возвращаясь в желтоватым бумажным пакетом: из пакета появилось темное горлышко бутылки, и Макрицкий воочию убедился, что это действительно портвейн весьма почтенной выдержки. – Пан будет доволен…
– Сколько я должен? – на всякий случай поинтересовался Леон, пока девушка упаковывала пакет с бутылкой в нарядную картонную коробку с красноносой физиономией того самого Иосифа.
– Нет-нет, – замахал руками старец. – То – подарок… за все уплачено.
Коротко поблагодарив, Леон взял коробку под мышку и вышел на улицу. В спину ему пристально смотрели на удивление молодые серые глаза, спрятанные в густой сетке старческих морщин…
«Если б не девка, – подумал Леон, невольно оглянувшись на вывеску, – ну подземелье с гномами…»
И – замер.
На противоположной стороне улицы, погруженной в сероватый сумрак тени, стояла Люси. Несколько секунд Макрицкий торчал как вкопанный, разглядывая девушку. Она тоже посмотрела на него, и губы раздвинулись в до боли знакомой улыбке – тогда Леон, дернув головой, резко повернулся и быстро зашагал прочь, к Карловой. В горле у него было сухо. Сев в такси, он назвал адрес и добавил, непривычно для себя резко:
– Два счетчика, если быстро! Гони!
Таксист – молодой парнишка в светлой замшевой куртке, обернулся, бросил на Макрицкого оценивающий взгляд и кивнул:
– Будет…
В номере Макрицкий запер коробку с портвейном в сейф и уселся в кресло. Его пальцы нервно мяли сигарету.
Игра света и тени, в сотый, пожалуй, раз, сказал он себе. Всего лишь игра света… но даже если это действительно она… нет, я не должен был реагировать, потому что чем закончится такая игра, не предугадает никто. Он приказал доставить в номер бутылку водки и пиццу с грибами и подумал, что сегодня ему нелегко будет вернуться в рабочее состояние. Да и смысл? Похоже, Коровин несколько ошибся, посылая его на это мероприятие в качестве наблюдателя. Ничего особо ценного тут не высмотреть, как ни старайся. Господа юристы слишком заняты своими договорами и «круглыми столами», чтобы тратить время на кулуарную говорильню в барах. В Севилье – да, а здесь, увы, не та публика.
Замыленный коридорный вкатил в номер столик на колесиках, шмыргнул носом, принимая от Леона монету на чай, и исчез. Очевидно, дел у него было много. Макрицкий неторопливо распечатал поллитровку «Смирновской», налил себе в заранее приготовленный бокал и снял крышку с коробки – на него дохнуло горячей пиццей. Сто грамм мягко ушли по пищеводу, в груди появилось тепло. Леон поморщился и встал, чтобы приоткрыть окно. В номере тотчас же возник неясный шум переполненного людьми города. Макрицкий задержался у окна, бездумно глядя вниз, в легкое, желтое осеннее марево. Кругом была толпа, он почти физически ощущал ее присутствие: те эмоции, что давно превратили Злату Прагу в бесконечный праздник, существующий вне зависимости от сезона и времени суток, – но улочки и площади, мосты и соборы, впитавшие неисчислимые количества взглядов и чувств, оставались бесстрастными. В этом желтоватом древнем бесстрастии его собственные чувства показались Макрицкому лишними, неискренними: он сделал глубокий вдох и вернулся в кресло.
Даже если это была она… Девушка в скромном сером жакете и длинной, не по моде, юбке, стоящая на старинном тротуаре Гусовой улицы.
Леону стыдно было признаться самому себе в том, что главным – тем, что потрясло его больше всего, – была не вовсе привязанность, зародившаяся в нем на борту погибшего планетолета и вновь, как ему казалось, вспыхнувшая сейчас, а тайна, жгучая, выедающая его изнутри тайна, которую несла сейчас в себе пражанка Люси.
Он налил себе еще сто и разодрал наконец хрусткий пакетик, в котором лежали прилагавшиеся к пицце одноразовые вилка и ножик. Что ей довелось увидеть? Быть может, действительно – звезды? После странной фотографии, показанной ему Мельником, внутри Леона вспыхнула некая почти неощутимая искорка. Быть может, то была искра надежды, но о таких надеждах здравомыслящие люди не говорят даже сами с собой. И все же она существовала – а вдруг… а может быть, и я?
Ему трудно было бы покинуть не просто Землю, а весь вскормивший его мир: существовал, в конце концов, и долг, та сфера неких внутренних обязанностей, которую каждый человек определяет сам для себя. Цветущая степь, бездонное голубое небо, купола церквей, словом, все то, что создает ощущение общности, единения с людьми, так или иначе окружающими тебя. Но все же Леон знал, что преграда эта – тонка, и события, в водоворот которых он оказался вдруг вовлечен, с каждым его шагом делают ее еще тоньше и уязвимее.
