Прислуга ощутила произошедшую в нём перемену ещё сильнее, чем Джиневра. Может быть, по существу его отношение к слугам всегда было таким же, как отношение к дочери, но внешне всё выглядело довольно пристойно. Теперь же он придирался к любому пустяку. Даже Джозеф почти не осмеливался открывать рот в его присутствии и подумывал, что настала пора предупредить хозяина о своём увольнении. Через день после своего приезда лэрд провёл целое утро с Ангусом, обходя свои поля. Он знал, что соседнему помещику не терпится их приобрести, и всё время мысленно высчитывал самую большую сумму, которую можно будет за них запросить. Вернувшись, он узнал, что Джиневра не стала без него обедать, и суровейшим образом отчитал её за это, хотя, подумай он с полминуты, ему сразу стало бы ясно, что она просто не осмелилась садиться за стол, не дождавшись возвращения отца. Естественно, после этого кусок вообще не шёл ей в горло. Увидев, что дочь ничего не ест, лэрд тут же приказал ей отправляться в свою комнату: он не собирается потакать подобным выходкам у себя дома! К концу недели (а прибыл он во вторник) Джиневра ощущала между собой и отцом такую неодолимую пропасть, что стоило ей только заслышать внизу его голос, как она тут же разворачивалась и вновь бежала вверх по ступенькам. Вскоре он почувствовал её отвращение, но в результате испытал лишь облегчение. Всё это время лэрд понимал, что поступает не лучшим образом по отношению к жене, но теперь скандальное поведение дочери позволяло ему оправдаться и даже почувствовать себя вправе и дальше лишать её наследства. В нём с детства жило сильное чувство справедливости, но стоит человеку начать идти наперекор своей совести, как сама эта совесть превращается в раковую опухоль и разъедает его изнутри.
Итак, лэрд пребывал в самом дурном расположении духа, когда кто–то (Донал был уверен, что это Фергюс) намекнул ему, что его дочь проводит слишком много времени в обществе наёмного пастуха. Уже одно то, что подобная мысль вообще могла придти кому–либо в голову, вызвало в нём такую ярость, что описать её было бы просто невозможно. Что?!! Неужели его собственная плоть и кровь, наследница Глашруаха находит удовольствие в нелепых речах какого–то невоспитанного юнца? Этого просто быть не могло! Лэрд ещё не верил в то, что это правда, но одна мысль о подобной вольности сводила его с ума от негодования. Его переполняло праведное отвращение. К его чести будь сказано, перед тем, как принимать меры, он всё же решил сначала убедиться, насколько справедливы достигшие его слухи. Он, правда, не стал разбираться, о чём именно Джиневра разговаривала на лугу с Доналом. Да это, в общем–то, было неважно. Вряд ли ему понравилось бы то, что он мог там услышать, даже не считай он поведение дочери таким возмутительным.
Лэрд наблюдал, выжидал и даже несколько раз притворялся, что уезжает из дому. Наконец, однажды утром он выглянул из–за лиственниц и увидел, что его дочь, эта несносная девчонка, сидит со своей служанкой на берегу ручья, рядом восседает пастух и что–то читает им вслух, а на другом берегу лежит давешний слабоумный немой. Он был почти вне себя от… трудно сказать, от чего именно. Он сердито окликнул её громким голосом, не терпящим возражений, и велел ей немедленно подойти к нему. Метнув на Ники испуганный взгляд, Джиневра встала, и они вместе побрели к дому, петляя между лиственниц.
Я не стану тратить время и силы на описание словесного потока бешеной ярости, уязвлённого достоинства, отвращения и презрения, с которым отец набросился на эту хрупкую, честную, искреннюю и почти падающую от ужаса маленькую женщину. Ники он прогнал в ту же минуту, без всяческих объяснений. Он не потерпит, чтобы эта тварь даже на одну ночь оставалась под крышей его дома после того, как она вероломно нарушила его отцовское доверие! Ники пришлось уйти, даже не попрощавшись с Джиневрой, и она, рыдая, поплелась домой, в страхе думая о том, что скажет обо всём этом её мать.
— Эх, доченька, — сказала Джанет, услышав о том, что произошло, — если кто–то в этом и виноват, так это я. Ведь ты же давно мне сказала, что ходишь вместе с барышней к Доналу на луг, и я никак не думала, что в этом можно увидеть что–то плохое. Но мирские–то видишь, рассудили по–иному, и для меня это тоже крепкий урок, ведь Господь велел нам быть мудрыми, как змеи. Поживи немного дома, ласточка моя. Ты же знаешь, у меня всегда есть место для любого из вас, случись ему нежданно–негаданно оказаться без места и жилья.
Однако Ники не пришлось долго жить с родителями, потому что на умелые работящие руки в долине всегда был неплохой спрос.
Глава 32
Пролог
С тех пор, как Гибби поселился на Глашгаре, он не забыл своего первого восхождения на вершину и той удивительной встречи, которая там произошла. И теперь, как только он видел, что на горизонте собираются тучи, и знал, что дома его не ждут, он проворно взбирался на холку самого верхнего утёса и там ожидал приближения грозы.
В каждом из нас живёт некое внутреннее противление, беспокойно подымающееся из глубины нашего существа, которое, не находя иного выхода, выплёскивается в ссорах и вспышках гнева. Но Гибби так беззаветно и щедро любил людей, что сама эта любовь не давала ему искать удовлетворения и облегчения в раздорах с ближними и весь его внутренний напор вырывался наружу лишь в стычках с ревущими силами природы. При первой возможности он радостно и бесстрашно кидался с ними в бой и сам, казалось, увлекался и заражался безудержной яростью бушующей стихии. У ветра и бури не было души, и поэтому с ними можно было смело враждовать и, ничего не боясь, бросаться им навстречу. Гибби знал подлинную радость жизни. Истина, впервые загорающаяся в душе, близость и притягательность сидящего рядом человека — всё это пробуждало в нём настоящий восторг, спокойный и глубокий, силу которого знают лишь немногие из нас. Но ничто не зажигало в нём кровь так, как добрая буря, и хотя Гибби был ещё совсем юным, он приветствовал бурю как свою старую знакомую и бессознательно выучил наизусть все части её грозной симфонии.
Однажды вечером, когда чудный августовский день, сияющий величавой красотой полнокровного лета, уже клонился к закату, из внезапно собравшихся туч вдруг начал накрапывать дождик. На следующий день склоны и утёсы Глашгара то радужно сияли под солнечными бликами, то скрывались под серой пеленой настоящего ливня, с силой хлеставшего о камни под мощными порывами северного ветра. Гибби даже не смог бы сказать, сколько раз за день он успел промокнуть до нитки, а потом опять обсохнуть под выглянувшим солнцем. Правда, на нём было так мало одежды, что и промокнуть и высохнуть было делом одной минуты, и он ничуть не возражал против этих неожиданных капризов. Ветер и дождь пронизывали его ледяным холодом, но от этого он только радостнее встречал выходящее солнце, всем свои существом вбирая в себя тепло его лучей.
К полудню солнца уже почти не было видно, а ливень и ветер заметно усилились. Наконец, солнце бессильно сдалось и совсем скрылось из виду, ветер превратился в ураган, а дождь нарастал с таким упорством, как будто хотел захватить себе всё свободное пространство. Казалось, вся гора превратилась в великанью ступку, а ветер вообразил себя гигантским пестиком и с неистовой силой накидывался на дождь, бесплодно пытаясь сокрушить его под своими ударами. Гибби отвёл своих овец в надёжное укрытие чуть ниже по горе, где они были хорошо спрятаны от ветра за отвесной скалой и огорожены крупными валунами от напора воды. Старожилы говорили, что сюда не добирался ещё ни один потоп. Затем Гибби побежал домой, рассказал Роберту, куда он увёл овец, поужинал и в рано надвигающихся сумерках отправился в путь, чтобы поскорее взобраться на вершину. Приближалась могучая буря, и Гибби слышал её голос, зовущий его на единоборство.
