Со слугами и арендаторами лэрд обходился, как считал он сам, по всей справедливости. Это означало, что из слуг он снисходил до разговора только с егерем, а арендаторам никогда не делал скидок на неурожайный или неудачный год. Обычно он выглядел недовольным, полагая, что держится с достоинством. Никто ещё не видел, как он сердится или выходит из себя. Но он слишком низко ставил окружающих людей, чтобы по–настоящему на них разозлиться. По крайней мере, своё раздражение он всегда выражал лишь молчанием, в котором было больше презрения, чем обиды.
Он был очень высоким и худым человеком со слишком маленькой головой для такого роста. Над узким лбом, как парик, возвышались каштановые волосы. Казалось, что его бледно–голубые, неудачно посаженные глаза чрезмерно велики для своих орбит, и поэтому взгляд лэрда всегда как бы блуждал, не умея сосредоточиться на чём–то одном. У него был большой, но вялый нос, распущенные и подвижные губы и очень маленький подбородок. Лэрд носил необычно высокие воротнички, но даже над их краем высоко поднималась его длинная, худая шея, хотя говорил он так, как будто слова сами выскакивали из его горла, слишком для них просторного. Всем своим видом он походил на курицу, которая донельзя гордится осознанием своего материнства и в самодовольном молчании размышляет, какие перлы красноречия могли бы политься из её клюва, стоит ей только захотеть! Лучше бы он был простым слугой или даже обыкновенным рабочим–подёнщиком, чем господином и хозяином. Такие люди заставляют нас усомниться, так ли уж много блага приносит человеку то, что мы обычно называем образованием. Казалось, в его учёность добавили не ту закваску, и вместо мудрости она превратилась в глупость. Правда, вреда от лэрда было немного, потому что он чрезвычайно почитал своё собственное положение и в результате почти ничем не занимался. Может быть, будь он ремесленником, плоды его жизни были бы ещё печальнее, и из–под его рук выходили бы шаткие тележки, водяные насосы с астматическим присвистом, перекошенные рамы или башмаки с кривыми стежками на ранте. К земледелию он не имел никакой склонности, а посему пустил на всю свою землю мелких арендаторов. Тем не менее, он обожал вмешиваться в их дела и стремился лично вершить суд и правду, если между ними возникали споры.
Пожалуй, лишь одно было способно… ну, если не вывести лэрда из себя (потому что он никогда не терял самообладания), то довести его до состояния крайнего неудовольствия, а именно: всё, что хотя бы отдалённо попахивало суевериями или предрассудками. Любопытно порой наблюдать, с каким негодованием люди, даже намного лучшие, чем наш лэрд, набрасываются на малейшее, даже самое безвредное суеверие. Убогая религия мистера Гэлбрайта с одинаковой суровостью отрицала все предубеждения, какими бы разными по духу они ни были. Веру в ясновидение или, например, в то, что в подлунном мире могут существовать какие–то иные формы жизни кроме людей, животных и овощей, он считал греховной, враждебной Пресвитерианской церкви Шотландии и несовместимой с её чёткими и безупречными догматами. При слове «привидение» на лице его появлялось такое выражение, как будто он хотел испепелить вас взглядом; правда, на самом деле хуже от этого было только ему самому, потому что в такие минуты смотреть на него было ещё неприятнее.
Когда лэрд появился в этом отсталом краю, в своей куриноподобной голове он привёз не только эдинбургскую премудрость и то, что считал обширным житейским опытом, но и твёрдую решимость истребить любые предрассудки, по крайней мере, в своих владениях. Он не понимал и не способен был понять, что многие его убеждения были ещё дальше от подлинной Истины, чем любые деревенские сказки и басни, передаваемые внукам от бабок и прабабок. Поэтому, когда через год после приезда в Глашруах лэрд услышал, что на лучшей ферме поместья творятся совсем уж непонятные дела и кто–то неизвестный учиняет там разного рода беспорядки и даже расшвыривает кухонную и амбарную утварь, он просто закипел от возмущения, хотя внешне продолжал оставаться спокойным, как и подобает джентльмену. Да как смеют эти деревенские недотёпы утверждать, что прямо перед его носом происходит то, чего просто не может быть?! Он тут же решил призвать себе на помощь весь свой адвокатский опыт и отыскать зачинщиков этой нелепой выходки.
Если на ферме и вправду совершаются странные дела, то кто–то непременно их совершает и этого кого–то, безусловно, можно найти. Он трудился, не покладая рук, целых три недели. За это время беспорядки прекратились, но все его усилия оказались совершенно безрезультатными, и с тех пор он не выносил ни малейшего упоминания о том ненавистном происшествии. Самый любимый его конёк — и так его подвёл!
Сейчас лэрд сидел за столом, перед ним стоял пирог с дичью, а напротив него сидела Джиневра. Она всегда сидела на противоположном конце длинного стола, занимая место своей матери. Это была девочка лет восьми–девяти, с серьёзным лицом, одетая в самое простое коричневое мериносовое платье. Волосы почти такого же коричневого цвета были заплетены в две косички, спускавшиеся ей на спину и повязанные на концах чёрными бантами. На первый взгляд в ней не было ничего привлекательного или интересного, но, посмотрев на неё дважды, вы непременно захотели бы увидеть её ещё раз. Она несомненно была похожа на отца, и с первого взгляда это сходство совсем её не красило. Но стоило вам разглядеть её лицо чуточку получше, как неприятное предубеждение исчезало. Ибо в спокойном, почти безропотном выражении её лица каждая отцовская черта казалась завершённой и приведённой в согласие со всеми остальными, и вместо беспорядочной разбросанности перед вами проступало то, что было изначально задумано Творцом. Нос у неё был твёрдым и решительным, рот — чётко очерченным, подбородок больше, чем у отца, глаза — меньше, и к тому же, они были полны жизни и чувства. Долгий, проницательный взгляд непременно рассмотрел бы в этом лице обещание будущей красоты — или, по крайней мере, надежду на то, что красота всё–таки проявится. Иногда на нём появлялась полуспящая тень чуткой тревоги, порой на нём мелькал какой–то беспокойный, мучительный вопрос, но всё это быстро исчезало и уступало место обыкновенному выражению, которое хоть и не казалось привлекательным, но всё же притягивало к себе взгляд.
Отец никогда не бывал с нею резок, но она побаивалась его. Правда, он был холоден, очень холоден. Он никогда не бил свою дочь, но и не целовал её, а для большинства ребятишек это было бы настоящей медленной смертью. Пусть даже родители поочерёдно осыпают их поцелуями и колотушками, но лучше так, чем вовсе не получать от них ни того, ни другого! К тому же, никакой отец не может быть близок с своему ребёнку, если сам навсегда позабыл своё детство. Ведь близость возникает лишь тогда, когда один находит себя в другом. Ребёнок, живущий в отце, и отец, живущий в ребёнке, протягивают друг другу вечные руки. И когда Джиневра спрашивала себя, любит ли она папу больше всех на свете (как любят родителей все хорошие девочки), ей всегда становилось не по себе, потому что она тут же начинала сомневаться, любит ли она его вообще.
Джиневра сидела и ела кашу с молоком. Поднеся ложку ко рту, она вдруг остановилась и спросила на местном шотландском наречии:
— Папа, а что такое домовой?
— Сколько раз я тебе говорил, Дженни, что со мной ты должна разговаривать только по–английски! — проговорил лэрд. — Я бы тебе совсем запретил разговаривать по–шотландски, будь я уверен, что мой запрет не станет для тебя искушением ослушаться собственного отца. В любом случае, за столом я подобной вульгарности не потерплю.
