Третье: узнать, разнюхать, выведать и подсмотреть всё, что происходит на собраниях заговорщиков, может только мальчик, который сумеет пробраться на Шлаковый пустырь!
Сделав все эти полные железной логики выводы, Тити Ктифф уже больше не колебался. Он знал, что ему нужно делать, чтобы докопаться до самых корней!
Глава 26. ЗАГАДОЧНЫЙ «УКОРОТИН»
а самой середине лаборатории в здании Химического центра города стояла огромная прозрачная чаша из никому не известного металла, наполненная очень странной жидкостью синевато-жёлтого, молочно-оранжевого цвета с бегающими, точно водяные жучки, егозливыми зеленоватыми блёстками.
С очень странным бульканьем эта холодная жидкость непрерывно кипела, выпуская миллионы разноцветных пузырьков, которые лопались, всплывая на поверхность, с таким звуком, точно кто-то крутил ручку игрушечной балалайки.
Посередине чаши, погружённый по самую шею в эту булькающую жидкость, вспыхивающую цветными искорками, лежал не кто иной, как великий сыщик Тити Ктифф, переливаясь всеми цветами радуги.
Вокруг него на стенах лаборатории от самого пола и до потолка моргали, светились, покачивали стрелками, подмигивали цветными глазками сотни приборных досок самых сложных и автоматизированных систем, механизмов и аппаратов.
Четверо учёных-операторов, едва успевая уследить за всеми сигналами, бегали вдоль стен, озабоченно приглядываясь и торопливо нажимая кнопки, а иной раз поспешно взбегая на стремянку, чтобы заглянуть в какое-нибудь тревожно замигавшее окошечко под самым потолком.
И только один дряхлый, но ещё вполне бойкий старикашка неторопливо, с важным видом прохаживался вокруг кипящей чаши, время от времени окуная в жидкость большой градусник и поглядывая на старый жестяной будильник, прицепленный к его жилету на золотой цепочке.
Это был знаменитый учёный, владелец и пожизненный директор лаборатории Химического центра, доктор Тромбони. Ему только недавно исполнилось сто четырнадцать лет, и прошло более четырнадцати лет с того момента, как он позабыл таблицу умножения.
Девяносто пять лет назад он изобрёл зажигалку, после чего перестал заниматься наукой, а стал торговать зажигалками, страшно разбогател, прославился на весь город и всё, что было изобретено или открыто в науке после зажигалки, стал считать жульничеством. Он решительно ничего не хотел признавать из того, что изобретали другие. Даже электричество он так и не признал, уверенный, что его нарочно, ему назло, выдумали его конкуренты, из зависти к его зажигалке.
Однако ума у него всё-таки хватало на то, чтобы не мешать другим учёным работать в его лаборатории. А в тех случаях, когда им удавалось сделать какое-нибудь важное открытие, он, снимая ермолку, раскланивался на все стороны перед фотографами и, скромно улыбаясь, мямлил, что он тут почти ни при чём.
Настоящие учёные, работавшие в его лаборатории, всё это знали и примирились со всем, нисколько не мешая ему расхаживать по всем помещениям с градусником и будильником. Они не обращали внимания, даже когда он начинал немного путать, например, взглянув на термометр, говорил: «Эге, никак, уж двадцать седьмой час выше нуля, то-то мне кушать хочется!», или, уставясь на будильник, качал головой: «Восьми градусов нет, чтой-то сквозит, прохладно делается!»
Он всегда делал вид, что всеми руководит и всех проверяет. Это было легче, чем справляться с будильником.
Ведущий оператор, не отрываясь от приборов, сказал:
— Внимание! Через сорок шесть секунд заканчиваем сеанс. Приготовьтесь!
— Правильно! Сорок шесть! — одобрительно заметил доктор Тромбони. — Я всё ждал, когда вы это скажете. Молодец!
Он суетливо обмакнул термометр в воду, нечаянно упустил его и, поднеся к носу будильник, бодро объявил:
— Шесть градусов десять минут седьмого! Это очень важно! Запомните!
— Очень приятно, обязательно запомним, — сказал второй оператор и обратился к товарищу: — Приглядывай только, чтоб он не подходил к приборам, а то он опять чего-нибудь натворит.
Третий кивнул и громко сказал:
— Следите получше за своим будильником, господин директор! Не отрывайтесь от него ни на секунду, а то мы в будильной технике себе не очень доверяем.
— Ага, сообразили? Вот именно это я всё время и говорю! — продребезжал Тромбони и засуетился в поисках градусника.
Увидев его на дне чаши, куда он его упустил, он сейчас же полез его доставать, но один из операторов вовремя схватил его за шиворот и довольно бесцеремонно оттащил в сторону.
— Да, что вы, господин Тромбони, позабыли, что нельзя туда руки совать! Покажите, не попала ли вам жидкость на кожу?
Двое операторов ваткой стёрли случайные брызги с рук Тромбони, пока он хныкал и грозился и тянулся обратно к чаше:
— Кто посмел уронить мой градусник в воду! Уволю! Беспощадно выгоню с позором! Достать, а то всех поувольняю… Поувольниваю!.. Поувиливаю!.. Не смейте меня сбивать, когда я рассуждаю!..
— Достанем, достанем, не кипятитесь, господин директор, — отмахивался второй оператор. — Да ведь нельзя же руками. Вы что, позабыли совсем, что в этой жидкости всё уменьшается в размерах! Приятно вам было бы, если бы у вас получился вид рака, когда у него начинает отрастать новая клешня взамен оторванной?
— Ага, вот именно это я вам всё время и подсказываю! Поняли? — тупо бормотал Тромбони.
— Не суйтесь только, не мешайте, — сказал третий оператор и щипцами достал градусник. — Погодите, не хватайте, его надо ещё промыть!
— Вот именно этого я требовал — промывать всё на свете во что бы то ни стало, в том смысле, что ни в коем случае! — самодовольно заключил Тромбони. Я требую только внимания и пунктуальности.
Ведущий оператор объявил:
— Сеанс окончен! — и выключил ток. Жидкость в чаше перестала кипеть, переливаться радугой и сделалась вся ровной, молочно-белой.
— А теперь я! — ревниво запищал Тромбони, подскочил к ведущему и вцепился в его руку, лежавшую на рычажке переключателя. Шёпотом, чтоб не слышали остальные, он спросил: — Покажите, за какой дёргать. За этот?
— Вот этот! Только тяните осторожно, не окуните его с головой.
— Кого это «с головой»?
— Тьфу ты! Да пациента, которого мы там купаем!
— Ах, вот оно что… Правильно, что я вам и втолковываю всё время! Всё дело в пациентах!
Тромбони осторожно потянул рычажок. Сетка, лёжа в которой Тити Ктифф был похож на кильку посреди большого блюда с белым соусом, поднялась в воздух, и он стал похож на пёструю лягушку, попавшую в сетку. Сетка плавно перенесла его за край чаши, подставила под сильный душ, бивший снизу, сверху и с боков, и после этого перенесла на середину зала и опустила прямо на пол.
