Сердюков вошел, вежливо поздоровался и чуть поклонился, выражая свое соболезнование. Вдова в черном шелковом платье, бледная, тоненькая, прозрачная, только едва кивнула в ответ.
Сердюков вздохнул. Как можно жить в доме, где женщины так прекрасны! Его собственная судьба причудливым изгибом обошла те счастливые и полные душевного трепета события, которые называются любовью или семейным счастьем. Красивая женщина повергала его во внутреннее беспокойство, вносила сомнения в мироустройство его души, мешала думать. Он с трудом вынес беседу с хозяйкой дома, о внешности которой недаром по столице ходили легенды. И вот теперь еще одно испытание.
– Я знаю, что вы скажете! – вдруг резким высоким голосом начала Зоя Федоровна. – Якобы Петечку кто-то убил. Но я вам сразу скажу, что это полный абсурд, чушь, и мне нечего добавить к моим словам. Я никого не подозреваю, ничего особенно не замечала, и более нам не о чем говорить!
Зоя посмотрела на следователя с некоторым вызовом. Тот спокойно пожал плечами и с таким удобством расположился в предложенном кресле, что стало ясно уходить он не собирается.
– Просто удивительно, сударыня. Наш с вами разговор в точности совпадает с тем, что состоялся между мной и вашей свекровью. Она так же категорически не желала разговаривать со мной о смерти Петра Викентьевича, и я принужден был сказать о том, что под подозрением в данной ситуации находятся абсолютно все члены семьи. И грозными криками следствие не отпугнешь.
– Вот, стало быть как! И меня подозреваете? – опешила Зоя. – Но мне-то к чему? Зачем мне убивать Петеньку? – слезы предательски вырвались из глаз, обида от несправедливого обвинения усилила её горе.
– Я понимаю, что поступаю неделикатно, но все же попытаемся говорить спокойно, – настаивал следователь.
– Я знаю, это она так думает, это её подозрения! – застонала Зоя. – Она ненавидит меня и хочет очернить! Ведь она не хотела нашей свадьбы. Это она, она подбросила гадкую фотографию.
Опять фотографии! Что на сей раз?
И Зоя, давясь слезами, поведала следователю о том, как непросто ей было стать госпожой Соболевой.
Триумф Викентия Илларионовича еще продолжался. Пересказ его лекции и особенно той части, которую он посвятил Альхору, передавался из уст в уста. Да и выставка фотографий его племянника Когтищева тоже пришлась как нельзя кстати. Лавр представил разные работы, в том числе завораживающие египетские пейзажи, виды пустыни, пирамид, Сфинкса. Многие являлись точно иллюстрацией лекции знаменитого дяди. Лавр досадовал, что не получились фотографии, которые он пытался сделать внутри пирамиды, темнота, нечеткие очертания. Словом, увы. Конечно, никто не видел тех двух, загадочных, которые проявились и повергли автора в ужас своим необъяснимым происхождением и содержанием. Когтищева просто подмывало выставить их, аккурат в свете таинственной истории об Альхоре, но в последний момент голос разума восторжествовал. Хотя очень хотелось. Лавр прекрасно понимал, что именно эти фотографии стали бы гвоздем выставки. Да только потом последовало бы длительное и безуспешное разбирательство с дядей и тетей, а то еще и с Аристовым. И Петя, братец, со страху заболеет, не дай бог. Нет, пожалуй, пока не стоит.
Другая часть выставки тоже привлекла внимание публики. И, пожалуй, не меньше, чем египетская. То были знаменитые «ню» Когтищева. Голые или полуголые натурщицы были представлены так мастерски, что трудно было отвести глаз от их прелестей. Причем, большую часть работ невозможно было упрекнуть в непристойности. Кто же бросит камень в творения Рубенса, Тициана, Боттичелли и иных мастеров, указав им на недопустимость изображения наготы?
Время близилось к полуночи, когда мастерскую наконец покинул последний посетитель. Соболевы и Аристовы, вместе с героем дня, уставшие, но оживленные, разбрелись по углам отдыхать от впечатлений. Нанятые по случаю лакеи, которые обносили посетителей закуской и напитками по распоряжению хозяина, подали гостям легкий ужин. Петя выбрал себе укромный уголок, покойное кресло у стены, задрапированной тяжелым гобеленом. Он присел там, потом вскочил, все еще пребывая в возбужденном состоянии духа. И как было ему не радоваться. Ведь маменька поправилась, она и на лекцию отца пришла, и на выставку Лавра, была даже весела, говорила и казалась прежней. Стало быть, мрачным опасениям конец, и можно снова говорить о свадьбе с ненаглядной Зоей. Зоя тоже повеселела, от прежней размолвки влюбленных не осталось и следа. Они оба ожидали перемен к лучшему, оба питали безмерную благодарность к Лавру, которому пришла тогда в голову счастливая мысль помирить их таким изысканным образом. К слову сказать, те фотографии Зои, которые Когтищев сделал в день её визита, он не представил на выставке из соображений деликатности. И теперь, когда они остались одни, без посторонних, великолепные портреты Зои явились взору семейства, как последний, заключительный аккорд яркой симфонии. Зоя, выслушивая похвалы, чуть краснела от удовольствия, особенно ей радостно было слышать слова Серафимы Львовны, которая посетовала, что чудные фотографии не были выставлены. Но ничего страшного, за первой выставкой последуют и другие. Там они найдут свое место.
Петя, сияя от счастья, вернулся к своему креслу и уже хотел было сесть, как заметил, что там что-то лежит. Он наклонился и понял, что это, видимо, еще одна из фотографий Лавра, случайным образом тут оказавшаяся. Он перевернул её и замер. Рука его задрожала, и из груди вырвался то ли стон, то ли хрип. Все разом умолкли и бросились к Пете. Тот трясущейся рукой протянул фотографию Зое. Но рука его, ходившая ходуном, ослабла, фотография выскользнула и упала посреди мастерской.
То была снятая крупным планом обнаженная женская фигура, повернутая спиной к зрителю, восхитительная, как и все остальные «ню» Лавра. За одним исключением. То была Зоя.
Глава двадцать пятая
Все время, проведенное на выставке, Аристов точно проспал с открытыми глазами. Нет, разумеется, он переходил от одной фотографии к другой, что-то говорил, пил шампанское. Зоя без конца его теребила, о чем-то болтала, смеялась. Егор видел себя как будто со стороны. Спокойный, вальяжный, чуть отстраненный, он, казалось, внимательно и вдумчиво рассматривает выставленные работы. Но в душе его все клокотало. Точно так же, как и на лекции Соболева. И зачем он пошел на нее, зачем пришел сюда? К чему себя терзать? До чего нелепа и глупа эта игра, навязанная Серафимой! Отчего нельзя было честно и просто все рассказать и подать на развод? Вот только как быть с сестрой и Петей, уж больно сложный получается клубок. Но они взрослые люди, могли бы и понять…
Господи, как ты прекрасна! Не проходи так стремительно мимо, задержись хоть чуть-чуть! Если бы можно было устремиться вслед, упасть на колено, пальцами приподнять шлейф роскошного платья и прикоснуться к нему губами. Нет, только взором из-под опущенных век могу провожать тебя, ласкать тебя! И только моя память дает мне силы жить. Хотя иногда не верю, что это было. Была эта безумная страсть, эти исступленные поцелуи. И это гибкое тело, и шелковая кожа. Как распутать этот гордиев узел? Где тот меч, чтобы его разрубить и покончить с преступной двойственностью? Ведь ложь так унизительна, унизительна для всех, и кто лжет, и кого обманывают! А ведь он, Егор, никогда не был замечен в подобном. И вся его душа изнемогала от неправды. Порой ему казалось, что он дурной актер и плохо играет свою роль, что все его подлинные чувства написаны на его лице. Он стал бояться сестры, с её проницательностью. А уж визиты к Соболевым превратились в инквизиторскую пытку. И за все страдания ни разу ему не было подарено ни поцелуя, ни объятия. Лишь иногда, случайно, стремительные, обжигающие прикосновения, пожатия, вспышка взгляда, волна духов. Да, Серна была сто раз права. Надо было остаться в Альхоре, и будь что будет!
