– Как отец незамужней дочери я вас вполне понимаю! Ради счастливого будущего единственного ребенка, удачного брака родитель готов взять на душу какой угодно грех! Понимаю, что вас мучает обман, последствия которого, как вы полагаете, отразились на здоровье девушки.
– Да, разумеется! Она так плакала и убивалась, что, видимо, нервное потрясение не прошло даром! – Стрельникова горестно покачала головой.
– Да, такое возможно. Но то, что я видел, пока не вписывается в картину нервного припадка, срыва или чего-то подобного. Вы сказали, что с замужеством ваша дочь изменилась. В чем это выразилось?
Стрельникова вздохнула и принесла письма Маши с описаниями странных видений, потаенных страхов.
– Вы позволите? – Доктор углубился в письма, а Елизавета Дмитриевна совсем пала духом.
Уж если Миронов не знает, что происходит с Машей, значит, дело совсем плохо. Вот расплата! Вот кара Господня! Напрасно она провела на коленях две недели в монастыре, прося Бога ее простить! Не услышал Бог ее молитв, отвернулся от нее!
– Послушайте, Елизавета Дмитриевна! – Врач отложил листки в сторону. – Я не хочу вас пугать, но, судя по письмам, мы имеем дело с какими-то психическими изменениями. Не знаю пока, насколько сильны эти процессы, необходимо время, чтобы разобраться.
– Я предчувствовала! – с отчаянием в голосе воскликнула Елизавета Дмитриевна. – Воистину, если Господь захочет наказать, он лишает разума! Но только отчего он не наказал так меня, грешницу, а покарал мою невинную чистую девочку!
Она схватилась за голову и стала раскачиваться на стуле. Миронов поспешил утешить ее.
– Погодите, погодите так отчаиваться. Диагноз пока неясен, но это не значит, что ситуация безвыходная. Позвольте, я приглашу коллегу, который лучше, чем я, знаком с душевными недугами.
– Какой кошмар! Я не перенесу этого! – Стрельникова не слышала, что ей говорил Миронов.
Николай Алексеевич почти насильно заставил ее выпить успокоительное. Затем он поспешил в переднюю, подскочившая кухарка подала ему шубу, шляпу и трость. Через минуту Миронов уже шел к доктору Скоробогатову, известному в медицинском мире специалисту-психиатру.
Глава шестнадцатая
Как она ждала появления на свет своего ненаглядного мальчика! Дни считала, с легкостью перенесла физическую боль, лишь бы скорее свидеться с ним, прикоснуться к нему, посмотреть в его глазки! Отныне только он, ее сыночек, ее Генрих, являл собой смысл жизни, стержень существования. Только он – источник любви и тепла!
Выйдя замуж почти девочкой, Аглая Корхонэн, мало знавшая жизнь, но готовая пить эту жизнь большими глотками, очень быстро захлебнулась и едва не погибла в водовороте своих переживаний. Маленькая, изящная, как фарфоровая статуэтка, красивая, глаз не отвести, смоляночка обвенчалась с бароном Теодором Корхонэном и стала хозяйкой Сиреневой виллы. Муж, крупный, широкоплечий, высокий, был старше ее на пятнадцать лет. Он жил в глухом поместье и полагал, что юная жена привнесет свет и радость в его угрюмое, нелюдимое существование. Поначалу так и было. Но только свет не может струиться вечно. Потихоньку он меркнет. Баронесса довольно скоро ощутила, что между нею и мужем лежит непроходимая пропасть. Трепетный цветок и грубое животное, разве они могут существовать рядом? Участь цветка предрешена, его сорвут, сломают или просто забудут закрыть дверь, и ворвавшиеся ветер и снег выморозят его насмерть. Вскоре между супругами возникли холод и отчуждение, и даже появление маленького Корхонэна ничего не изменило, хотя Аглая по наивности и неопытности надеялась на чудо. Чудо любви, внимания, заботы. Но Теодор выбирал охоту, море, пропадал порой на многие дни. Вернувшись, усталый и продрогший, он предпочитал согреваться огнем вина. Аглае хватило мужества и мудрости смириться с этой ситуацией ради сына, единственного наследника огромного состояния. На него она перенесла свою нерастраченную любовь, ибо ни о каком ином возлюбленном не могло быть и речи. Мрачный, ревнивый и подозрительный муж стерег фамильную честь, как цербер.
Мальчик рос и радовал мать. Он унаследовал ее изящную внешность. Тонкие правильные черты Генриха, его чудные шелковые кудри приводили ее в восторг. Она не могла оторваться от него, дни напролет проводя в детской. Она носила его на руках, хотела кормить сама, но молока недоставало – мальчик имел отменный аппетит. Тогда взяли кормилицу из финских крестьянок, здоровую, розовощекую, полногрудую. Аглая не сразу заметила, что кормилица доставляла радость не только маленькому Корхонэну. Ее пышные формы пленили и самого Теодора. Это открытие потрясло Аглаю. Но она не осмелилась и намекнуть супругу, что знает о его непристойном поведении. Однажды она совершила непростительную глупость и со слезами на глазах пожаловалась на супруга одной из родственниц мужа, редкой гостье в их захолустье. Та очень удивилась, чего тут плакать? Экая беда, виданое ли дело! Мужчины – это такие грубые животные, они так устроены, что не могут удовлетвориться одной-единственной женщиной. Особенно если эта единственная – хрупкая, маленькая, точно ребенок, такая худышка, подержаться не за что! Так что нечего страдать, а надо побольше есть!
Аглая не воспользовалась советом. За кормилицей последовали другие, и не было им конца. Неразборчивость мужа породила в душе Аглаи сначала отчаяние и горе, потом презрение, а затем наступило ледяное отчуждение. Сын, который получился копией матери, стал для нее единственным смыслом жизни. Она учила его читать, слушать музыку, рисовать, подолгу гуляла с ним по берегу моря и по лесным тропинкам. К нему приглашали домашних учителей из Гельсингфорса и Петербурга. Мальчик упивался красотой мира и природы.
Однако барона совсем не устраивало, что его единственный сын и наследник растет эдакой фарфоровой куклой. Ему было достаточно одной кукольной жены. Когда ребенок подрос, он стал учить его верховой езде, фехтованию на игрушечных саблях, плаванию, без конца поддразнивал его, пытаясь воспитать из него мужчину. Генрих сопротивлялся. Грубый и нетерпеливый, барон приходил в ярость от его ошибок, неловких движений, царапин, невольных слез, от его нежелания походить на истинного Корхонэна. Однажды Теодор решил взять сына на охоту. Аглая пришла в ужас оттого, что ребенку придется воочию увидеть смерть живого существа.
– Ха-ха! Не только увидеть! Он сам будет стрелять! Я сделаю из него человека, а не слюнтяя! – громко рассмеялся муж в ответ на ее мольбы оставить ребенка дома и не заставлять лицезреть чужие страдания.
Однако приобщиться к суровому мужскому миру маленькому Генриху в тот день не удалось. Как только подстреленный им пушистый и трогательный зайчишка в предсмертных судорогах испустил дух, ребенок забился в таких же ужасных судорогах. Страшные корчи сотрясали его тельце, глаза вылезли из орбит, изо рта пошла пена. Отец был обескуражен. Ребенка облили водой и в полубессознательном состоянии привезли домой. С той поры подобные припадки стали повторяться. А затем к ним прибавились приступы истерии, злой ярости и ненависти, такой была реакция на попытки отца бороться с недугом по принципу выжигания зла каленым железом. Он полагал, что «расстроенные нервы», доставшиеся по наследству от слишком хрупкой, изнеженной, аристократичной маменьки, надо лечить нарочитой грубостью, суровостью и, может быть, даже жестокостью. Генрих спасался от отца в подвале, где за плотно закрытыми дверьми предавался своим мечтам, воплощая на холсте мучившие его образы. Однажды Теодор внезапно ворвался в подвал, и сын не успел припрятать незаконченную картину. Старший Корхонэн, узрев неведомые пугающие создания, утратил дар речи. Картина полетела в печь, а юноша был отправлен за границу лечиться.
