– Мама, кажется, я заболела. Не пойму, что со мной. Меня всю ломает.
– Это нервы, ты переволновалась да, наверное, простыла в пути. Поспи, и все пройдет.
Елизавета Дмитриевна укрыла дочь пледом и села рядом, тревожно глядя Маше в лицо. Страшное подозрение тяжелой тучей вползало в душу.
Известный в Петербурге доктор Николай Алексеевич Миронов поутру получил с рассыльным послание от своей давнишней знакомой и пациентки госпожи Стрельниковой, которая молила его прибыть по возможности без отлагательства, так как с ее дочерью происходит нечто непонятное. Миронов имел в столице репутацию многоопытного врача, прекрасного диагноста, его часто приглашали на консилиумы. У него имелась широкая практика по всему городу, его труды печатались в журнале «Врач». По стопам Миронова шли его ученики, которые боготворили своего учителя и коллегу, ловили на лету каждое слово, его авторитет был непререкаем. За долгие годы беспорочного труда на ниве помощи страждущим от недугов, доктор снискал не только известность, но и заработал вполне осязаемый капитал, купил роскошную квартиру в доме на Каменноостровском проспекте, где поселился со своей единственной ненаглядной дочкой Олей, прелестной барышней на выданье. Доктор воспитывал девочку в одиночестве, потому как его супруга, верный друг и помощник во всех его начинаниях, умерла от дифтерии, несмотря на отчаянные усилия Николая Алексеевича. После смерти супруги, Миронов долго был безутешен. Он не мог позволить себе полюбить еще раз, считая себя виновным в смерти жены.
Однажды его пригласили на прием в семью Стрельниковых. Девочка болела, ее мучили приступы изнурительного кашля, она не спала ночами и таяла на глазах. До смерти напуганной Елизавете Дмитриевне мерещилась чахотка, которая в сыром и нездоровом климате северного города подстерегала любого. Николай Алексеевич навещал Стрельниковых почти каждый день. Но не только кашель девочки гнал его в этот дом. Елизавета Дмитриевна, ее аристократические манеры, достоинство и еще не увядшая красота пленили Миронова. Его трогало, что в скромной остановке этой убогой квартиры она по-прежнему жила, точно принцесса в изгнании, стоически перенося житейские невзгоды. Морщины, тронувшая волосы седина, обозначившие горький жизненный опыт, придали ее лицу определенное очарование. Идеальная осанка и всегда безукоризненная прическа, скромная, далеко не новая, но аккуратная одежда – все дышало достоинством. Словом, доктор, неожиданно для себя обнаружил, что думал о Стрельниковой постоянно. Маша уже поправилась, а он все наведывался в их дом. Елизавета Дмитриевна не сразу, но поняла, что доктор проникся к ней теплым чувством. Ее эта ситуация очень смущала. Она находила обстоятельства неприличными, но в глубине души надеялась, что, может быть, потом, когда Маша выйдет замуж, вот тогда и она подумает о своей судьбе. Несомненно, Миронов в свои годы еще очень привлекательный мужчина – среднего роста, благородная седина, пенсне. Ну как же доктор и без пенсне! Умные внимательные глаза и тонкие, но очень сильные и выразительные руки, руки интеллигентного человека.
Николай Алексеевич, посещая пациентов, работая в клинике, проявлял подчас невиданную твердость характера, решительность и волю. Но вот тут он явно не находил в себе решимости действовать, не мог наконец позволить себе дать волю чувствам. Его, так же как и Стрельникову, смущала собственная дочь, положение в обществе, возможные пересуды, косые взгляды. Так они потихоньку посматривали друг на друга, отводя взгляд, да вздыхали украдкой. Дальше дело не шло. Елизавета Дмитриевна между тем стала прихварывать, ее одолевали приступы слабости, потливость. Она заметалась. Призвать Миронова? Но он, верно, опять денег не возьмет. В последние визиты к Маше доктор наотрез отказался от вознаграждения, что окончательно убедило Елизавету Дмитриевну в том, что он явно неравнодушен к ней. Но она знала, что каждый его визит очень недешев, и не могла себе позволить позвать Миронова, а пользоваться его добрым отношением – совершенно невозможно, просто неприлично. Поэтому Стрельникова чахла, перемогалась, потом ей немного полегчало, а тут подоспела стремительно развернувшаяся история со сватовством Корхонэна. Елизавета Дмитриевна забыла и о визитах доктора, и о своих болячках. Только бы вышло! Только бы Машенька стала баронессой! Затем грянули отъезд в Финляндию, скоропалительная свадьба, и Миронов надолго покинул мысли Елизаветы Дмитриевны. Конечно, она иногда вспоминала о нем, но только так, чуть погрустив о том, что могло бы сбыться, да не сложилось. И Миронов потерял из виду Елизавету Дмитриевну.
И вот записка – просят прибыть! Миронов поспешил на квартиру Стрельниковых. День стоял холодный, ветреный, впрочем, когда в Петербурге не бывает ветров, пронизывающих до костей, продувающих даже енотовую шубу! Миронов кутался в поднятый воротник и мысленно подгонял лошадь, которая упруго отталкивалась от брусчатой мостовой.
– Прибыли, барин! Домчали с ветерком! – Возница спрыгнул с козел и, откинув медвежью полость, помог седоку сойти.
Расплатившись, Миронов стал поспешно подниматься на второй этаж доходного дома. Дверь распахнулась почти сразу, из чего следовало, что его с нетерпением ждали. Николая Алексеевича поразила перемена в Елизавете Дмитриевне. Она постарела и подурнела – следы слез и ночных бдений никогда не идут на пользу! Миронов боялся выказать радость от встречи, ведь его позвали вовсе не за тем. Учтиво и сдержанно поцеловав руку хозяйке дома, он прошел вслед за ней в комнату, где находилась больная. Маша разметалась на кровати. Осунувшееся бледное лицо девушки было искажено страданием. Влажные волосы разметались по подушке. Она хотела приподняться, чтобы приветствовать врача, но тотчас же бессильно поникла.
– Вот! – указала на дочь Стрельникова. – И так со вчерашнего вечера! Всю ночь маялась, моя бедняжка! Уж извините, что к вам обратилась, думается, что кроме вас сейчас нам никто не поможет!
Елизавета Дмитриевна старалась держаться с достоинством, но в ее словах проскользнуло отчаяние.
– Боюсь, уж не чахотка ли? – Она с беспокойством следила за выражением лица Миронова, пока тот осматривал Машу. Щупал пульс, вглядывался в зрачки, выслушивал трубкой дыхание.
– Видите ли, сударыня, – наконец произнес врач, – помимо чахотки существует множество разных болезней, которые могут свести нас в могилу с такой же степенью вероятности. Но, по счастью, ни чахотки, ни другой подобной напасти у Марии Ильиничны, как мне кажется, нет. Во всяком случае, на первый взгляд. Однако ситуация мне непонятна, и это настораживает. Следует пустить кровь, потом я сделаю ей укол, он принесет облегчение. И надеюсь, наша больная сможет немного поспать. Тогда мы с вами поговорим тихонечко.
Через час измученная Маша действительно забылась тяжелым сном. Кухарка, вернувшаяся поутру, помогала Миронову. Елизавета Дмитриевна зажмурилась, когда мимо нее пронесли тазик с кровью. Она предложила Миронову чашку чаю. Самой же ей кусок в горло не шел, она с трудом сделала несколько глотков. Николай Алексеевич смотрел на нее с жалостью и состраданием. В его взоре она прочитала готовность выслушать и помочь. Слово за слово Елизавета Дмитриевна рассказала Миронову о помолвке Маши, о своей ненаглядной подруге баронессе и ее сыне, о мнимой смерти Михаила, злополучной газете, обмане, отчаянии Маши, поездке в имение Корхонэнов и стремительном замужестве дочери. Николай Алексеевич слушал, не перебивая, и только вытащил платок, чтобы протереть пенсне.
