– Острые камни невыносимо впиваются в тело, а холодная вода заливает лицо, – продолжила горбунья едва слышным голосом, прикрыв глаза. – Уже вышла луна, и над водой парит сова…
– Розалия, – прошептал Сергей и осторожно взял ее за руки. – Помнишь, как мы сидели подолгу на веранде и читали, говорили о всякой всячине, спорили о книгах? Ты любила «Собор Парижской богоматери» Виктора Гюго…
– Увы, теперь я сама уподобилась безобразному Квазимодо! – слабо улыбнулась женщина.
– Нет, ты – моя Эсмеральда! – Он прикоснулся губами к ее руке. По ее телу пробежала дрожь, которая передалась и ему.
– Полно, – она усмехнулась. – Скорее, ее тень, воспоминание.
– Но ведь это ты, ты, моя ненаглядная, моя бесценная Розалия? Я нашел тебя, скажи!
Он сжал ее руки в своих. Все его существо трепетало от радости обретения давней возлюбленной.
Горбунья осторожно высвободилась и отодвинулась.
– Иногда мы очень сильно хотим чего-либо и поэтому ошибаемся, принимаем желаемое за действительное. Вы ошиблись.
И она потухла, точно в душе ее погас свет.
– Черт побери! – Желтовский вскочил с места. – Зачем, зачем ты мне-то морочишь голову?! Ты думаешь, что я вытягиваю из тебя правду, чтобы обвинить в убийстве и послать на виселицу? Да я сам взойду на эшафот, только откройся мне и дай возможность защитить тебя!
– К чему все это? – она пожала плечами. – Пусть будет, как будет.
– С ума сойти можно! – Желтовский заметался по комнатенке. Но горбунья оставалась безучастной.
Видя, что все бесполезно, она более не скажет ни слова, он обессилел и решил уйти.
– Если вдруг вам понадобится моя помощь или вы захотите сказать мне нечто важное, вот вам моя карточка, тут указан мой адрес. Сердюков, я знаю, позволит вам написать мне или послать за мной. Прощайте.
Понуро он двинулся к двери и взялся за ручку.
– А Боровицким передайте, что денег их я не желаю, – раздалось ему вслед.
Глава 29
Сердюков цепким взглядом окинул фасад дома и вошел. Небрежно кивнул швейцару и приказал доложить. Через несколько минут в прихожую поспешно выпорхнула горничная:
– Ваше высокоблагородие, барыни дома нет, и барышни нет, в церкви они.
– Что ж, неужто никто не принимает? – подивился следователь.
– Барин разве что, – медленно, неуверенно, с расстановкой ответила горничная.
Сердюкову стоило больших усилий скрыть свое удивление. Вот это новость! Интересно, интересно!
– Отлично, я давненько намеревался с ним переговорить по важнейшему делу. Доложи немедля.
Услышав о визите полицейского следователя, полковник стал мрачнее тучи. Вот и пришла расплата за грехи. Стало быть, прознали про Толькино двоеженство! Делу дали ход! Полицейского прислали! Вот позор-то! И где он сам-то, где Анатоля черти носят!
Старик попытался приподняться на постели и придать своей обессиленной фигуре более внушительный вид. Вошедший посетитель поклонился и сделал несколько шагов к его кровати.
– Извините, сударь, что я принимаю вас в таком непотребном виде. Увы, хворь скрутила меня так, что я стал немощен, совершенно немощен. – Он говорил с трудом, но вполне разборчиво и уже немного быстрее, нежели в тот момент, когда речь вновь вернулась к нему после такого долгого перерыва.
– Это вы простите меня за вторжение, – последовал учтивый ответ. – Но дело мое не терпит отлагательства. Вернее, оно не мое, а ваше – вашей семьи. И оно требует некоторых разъяснений…
Сердюков не успел продолжить – Боровицкий весь напрягся и покраснел:
– Что уж тут объяснять! Со мной, господин следователь, не надо церемониться. Я хоть и старый, и инвалид, но понятие о чести и достоинстве человеческом еще сохранил. Ясное дело – подлец мой сын, Анатоль, подлец! Я знал о его тайном венчании на этой девице, гувернантке… имя ее опять запамятовал. Он сам мне признался. Я сказал ему тогда, что по всем божеским и человеческим законам она теперь ему – законная жена, веди, мол, ее в дом. А невесте его, Таисии, получается от ворот поворот. Только я все это решил – и шагу не успел шагнуть: в глазах моих все померкло, и тьма наступила египетская. Вот, оказывается, десять лет провалялся я бревном бессловесным! А сынок-то мой слаб оказался душой. Уж куда он прежнюю свою жену подевал, не знаю, мне пока о том не сказывали, да только на Таисии он женился, ничего ей не сообщив о прежнем браке. Что теперь делать – не знаю, как тут поступить, чтобы детей ни в чем не повинных не обидеть! Не знаю! Я вину свою признаю. И сына своего не оправдываю. Что полагается за двоеженство по закону? Каторга? Лишение всех прав и состояния? Вы ведь его в тюрьму посадите теперь? Вот где позор мне, старику!
– Помилуйте, какая же тут тюрьма… – начал было следователь и осекся.
Старик так и не оправился, не понимает, что несет. Значит, его слова – бред нездорового ума… Или же ему не сказали о смерти сына, и тогда понятно, что именно произошло в этом семействе, почему им вдруг понадобилось так срочно изменить показания.
– Ефрем Нестерович, я вижу, что разговор наш дается вам с превеликим трудом. Мне бы не хотелось своим присутствием усугублять ваше состояние. Я, собственно, намеревался переговорить с вашей супругой, почтенной Полиной Карповной, да не застал ее. Что касается вашего дела, то история эта чрезвычайно неприятная и сложная для вашего семейства. Впрочем, я вижу, вы утомлены беседой, я откланиваюсь.
И Сердюков стремительно покинул комнату больного, боясь дальнейшего продолжения разговора. По выражению лица старика Боровицкого следователь понял, что догадался почти верно. Полковник не ведает ничего о смерти сына. А быть гонцом, приносящим страшные вести, Сердюкову совершенно не хотелось. Конечно, нехорошо вышло. Он воспользовался неведением больного человека. Зато истина показала свое лицо. Во всяком случае, теперь понятно, что за всеми метаниями дам Боровицких стоит желание во что бы то ни стало спасти доброе имя Таисии Семеновны и ее детей, даже ценою сокрытия тайны смерти Анатоля, который, как теперь получается, ее вполне заслужил. Но только при условии, что горбунья – Розалия. А если это не она?
Вернувшись в управление, он обнаружил на столе записку от своего помощника. Тот доносил, что возникли некие новые, интересные и важные обстоятельства по делу, касающемуся Александровской больницы. Сердюков помчался в больницу. Еще несколько недель тому назад, как только подозреваемую перевезли в Петербург, он распорядился искать по всем больницам и приютам возможные следы пребывания там Розалии – Лии. Полицейский почти не надеялся на успех. Что может сохраниться в больничных записях за десять лет? Но уж так он был устроен, что всегда оставлял в душе маленькую лазеечку для любимого русского чувства – а вдруг?
Молодой человек, только начинавший подвизаться на поприще сыска, по фамилии Петушков, радостно блестя глазами, рассказал Сердюкову, что, когда он уже утратил всякую надежду обнаружить что-нибудь толковое, именно в этот момент он и столкнулся со сторожем морга. А тот и поведал ему леденящую душу историю.
