— Что понятно? — Ваня опять поставил чемодан.
— У него имя похожее… Матуба…
Бывший Каштан снова махнул хвостом. Раз, другой. Посмотрел на Ваню так, словно хотел сказать: «Понял теперь, в чем дело?» А Ваня… он ничего не понял, но ощутил, будто рядом опять шевельнулся «магнитный стерженек». Тот самый…
— Почему… Матуба?
— Семейный обычай, — охотно объяснил Квакер. — Был в роду у нас, у Григорьевых, давний предок. Сразу и не подсчитаешь какой. Вроде как прадед моего деда. С причудами мужик. Было у него любимое ругательство: «У, Матуба чертова!» В старости нашел он на улице черного бродячего кота, вредного, кусачего, и приручил. И назвал Матубой… Говорят, померли в один день… А потом в родне повелось называть Матубой то кошек, то собак…
Динькнула в душе у Вани мелодия…
Два дня назад бродили с Лоркой по Центральному бульвару, лизали мороженки, говорили про детей капитана Гранта. Ваня, когда узнал, что она не читала эту книжку, почти обиделся: «Столько всего читала, а эту… Она у Жюля Верна самая знаменитая!» — «Я кино смотрела, много серий…» — «Сравнила! Кино и книга!» — «Вань… ну, я не успела. Мне же всего десять с половиной лет…» Его щипнула совесть. «Лорка, да ты не горюй. Кино тоже интересное. Там начало, как в книге. Тоже про бутылку с письмом…» А она вдруг тихонько засмеялась. «Ты чего?» — сказал Ваня. «Песенка снова придумалась…» — «Небось, про волосок?» — понял он. «Да… вот…» — И пропела тихонько:
Тронет пружинку стальной волосок,
Бросит бутылку волна на песок.
Чей там листок?
Сколько там строк?
Ваня…
«Чё?» — сказал он не по — московски, а по — здешнему. От неожиданной неловкости.
«Ты, когда приедешь в Москву, напиши письмо сразу…»
«Я ведь уже обещал…»
«Ты не по электронке, а рукой. Своим почерком…»
«Ладно…» — И сразу защемило от того, что «ведь когда — то и правда я уеду». Но сразу утешил себя: «Еще не скоро…»
А вот теперь оказалось, что скоро. Почти сейчас… Конечно, он успеет попрощаться. А дальше что?
Серое вещество…
Но в мелодии, которая вспомнилась, была не только тоска. Было напоминание. Про бриг «Артемиду».
— На острове Гваделупа есть вулкан Матуба, — сказал Ваня, переглотнув соленый комок. Он готов был объяснить, что это за остров и какая ниточка связала Гваделупу с Туренью. Пусть только Квакер спросит…
Но Квакер сказал без удивленья:
— Вот оно что. Может, и правда…
— Что правда?
— Пра — пра — прадед этот… Павел Кондратьевич Григорьев… вроде бы любил рассказывать, что родом он из каких — то южных краев. Чуть ли не с экватора. Вроде бы его совсем маленьким привезли в Россию какие — то моряки. Ну, никто не верил, конечно. Мол, с фантазиями мастер…
«Неужели…» — словно сказал кто — то рядом с Ваней. И застукало сердце.
— А… по чему он мастер?
— Был он резчик по дереву, дома украшал. Он и этот сарай строил, его узоры на нем. Видел, небось, сколько тут всякой резьбы на старых домах? Но это уже остатки. Почти все рассыпалось, или строители посносили под новые дома… Музейные работнички подбирают обломки, где сумеют… Мы с моим дедом тоже, пока жив был… Вот, погляди, если охота… — Квакер пошел в дальний полутемный угол. Ваня подумал — и за ним… Квакер отодвинул лист фанеры. За этой загородкой оказались прислоненные к стене доски и просто куски дерева. Черные от старости. Все — покрытые глубокой резьбой. Сплетение цветов, солнечных дисков, кистей винограда, листьев и птичьих голов с гребешками…
— Но это все уже не его, — насупленно сказал Квакер. — Это его учеников или… так, других мастеров. А от Павла Кондратьича остался только этот сарай, да еще вот… — Квакер с натугой раздвинул два узорчатых карниза и вытащил на свет столб. Ростом с себя, диаметром с трубу для чертежей. Тоже черный, щелястый. Вокруг столба вьюнком обвивался вырезанный из того же дерева стебель с цветами — колокольчиками. Снизу доверху. Лишь кое — где колокольчики оказались обломаны.
Была в этом стебле, в этих цветках удивительная живость, словно мастер не вы́резал их, а вырастил в саду и оплел древесный ствол…
— Еле спасли с дедом, — хмуро сказал Квакер. — Отобрали у тех, кто ломал неподалеку дом купцов Максаровых. Даже не дом, а беседку в саду… Такая резьба сохранилась только в одном еще месте, на музее городского быта, два столбика у крыльца. Но там тоже не Павла Кондратьича, а тех, кто повторял его работы… А это его собственная. Сперва это была здесь у меня подпорка для крыши, а потом я убрал, чтобы не намокала от дождя, потому что щели вверху…
— Это, наверно, в музей надо… — осторожно сказал Ваня.
— А вот фиг им! У них там места нет. Засунут куда — нибудь в подвал… А этот рисунок резьбы у мастера был самый любимый. Называется «Повилика»…
— Как?! — тонко спросил Ваня.
— Повилика… Цветок такой. Не слыхал?
Ваня ладонью осторожненько провел по деревянным колокольчикам. Потом тронул колючий лепесток щекой. Путаница мыслей, загадок и догадок снова смешалась с мотивом «Стальной волосок». «И надо уезжать, да?..» Он глянул на удивленного Квакера, сказал виновато:
— Будто родственника встретил… У меня фамилия такая: Повилика…
Он не успел больше ничего сказать. А Квакер, видимо, не успел удивиться. Матуба прыгнул к верстаку и поставил на него передние лапы. Над ним, в крыше, разошлись доски. В широкую щель увесисто упал на верстак Тростик.
Снова Повилика
1
Он упал и, не вставая, обнял пса за шею.
— Матубушка, не рычи! Они все — свои!..
«Свои» падали через щель следом за Тростиком. Первой — Лорка во вздувшемся, как пестрый парашют, сарафанчике. Затем — с деловитостью бывалых десантников — Федя, Андрюшка и Никель. Потом, изящно свесив ноги в дырявых кроссовках, — Лика. И… наконец — Тимофей Бруклин в камуфляжных штанах до колен и белой рубашечке концертного фасона. Прыгая с верстака на пол, он светски подал руку Анжелике (та хлопнула его по пальцам).
Остальные тоже прыгали на пол. И вставали по сторонам от Вани. Только Тростик продолжал сидеть и обнимать Матубу. Матуба не пытался освободиться, махал хвостом. Он не удивлялся вторжению. Видимо, потому, что не удивлялся Квакер. Стоял, скрестив руки, и наблюдал за налетчиками со своей лягушачьей улыбкой. Потом сказал:
— Но комбатант…
— Чего? — удивился Федя.
— Говорит, что он — невоюющая личность, — разъяснил Тимофей Бруклин.
— Да, мы помирились, — сказал Ваня.
— Как «после пушки»? — понятливо спросил Тростик и наконец отпустил Матубу.
— Нет, насовсем, — сказал Ваня с горькой ноткой. Потому что сколько этого «насовсем» еще оставалось у него?
