В Пурге возница привязал лошадь к столбу, Орина вылезла на деревянный тротуар, с подчищенным лопатой дворника снежком — и они, все трое, зашли в магазин: там, на стенном прилавке, в ряд, точно кирзовые сапоги, выстроились телевизоры — один к одному. Дедушка Диомед обхватил тяжелую коробку — точно пень выкорчевал — и с надрывом поволок в сани. Телевизор закопали в сено и укутали дохой — чтобы снег не попортил кинескоп, — а Крошечка с матерью ехали уж так, как-нибудь.
Теперь ближайшие соседи, как пчелы на мед, слетались на телевизор не в контору — а к ним в избу: двери то и дело отворялись — тепло из натопленного помещения выходило в стылые сени. Гости занимали все стулья и табуретки, церемонно усаживались на сундук, облепляли диван и лавку, принесенную из прихожей, — которая перегораживала проход, приходилось перелезать через нее, ежели кому-нибудь из сидящих впереди требовалось выйти. Те, кому места не досталось, выглядывали из дверного проема прихожей. Ужинать одним, когда в доме гости, Пелагее Ефремовне и в голову не приходило — отродясь такого не бывало, — приходилось кормить всю ораву. Орина с Милей, сидевшие тут же, иззевавшись, протискивалась между коленями и спинами, чтобы попасть в свою горенку; дверной проем занавесили шторками, для того чтобы экранное действо не мешало детям спать, звук уменьшали — и все равно они вертелись до тех пор, пока в телевизоре не появлялась таинственная таблица, и зрители, как ни старались, ничего полезного извлечь из нее уж не могли.
Пелагея Ефремовна пеняла Лильке: дескать, вот он — твой телевизор, что с нами творит, полюбуйся-ко! Целый месяц бабка, скрепившись, молчала, но когда однажды на пороге показалась Пандора с хвостом ребятёшек, кончавшимся на последней ступеньке крыльца, Пелагея Ефремовна не вытерпела и всем телезрителям показала от ворот поворот, дескать, соседи дорогие, как хотите, обижайтесь — не обижайтесь, а поговорка-то еще действует: незваный гость — хуже татарина… Тут взгляд ее упал на Раилю Файзрахманову — и она опамятовалась, да уж поздно было — татарка выскочила первая, громко хлопнув дверью. За ней потянулись остальные.
Теперь — и навсегда — они остались наедине с телевизором.
…За Ориной зашла Мазакия и позвала ее гулять. Крошечка отпросилась у бабушки и бегом, едва попадая ногами в высокие валенки, собралась. Пелагея Ефремовна крест-накрест захлестнула бахромчатую, шерстяную, цвета березовых листочков шаль и крепко-накрепко — так что щеки вывалились — завязала узлом на спине. Крошечка стерпела — тем более что и Мазакия была повязана в точности так же. Она тешила себя надеждой, что дружит с такой большой девочкой (по виду так совсем девушкой). И вот они степенно, точно две взрослые бабы, которые идут сучья рубить, направились вниз по Прокошевскому проулку — правда, пил да топоров у них в руках не было: Мазакия несла какой-то кошель, а Орина ничего не несла.
Мазакия стала спрашивать: дескать, а переписывается Лилия Григорьевна с твоим отцом? Крошечка не знала и пожала плечами.
— А ты отца помнишь? — поинтересовалась Мазакия.
Крошечка изо всех сил нахмурилась — но ровным счетом ничего не вспомнила.
— А я помню! — похвалилась Мазакия. — Красивущий бы-ыл! Просто картинка!
Орина взволновалась: если отец у нее был красивущий, так ведь есть надежда, что и она такой будет?! Но тут подруга спустила ее с небес на землю: дескать, ты на него совсем не похожа. Крошечка незаметно вздохнула.
Проулок кончился — за лесхозовской баней они свернули к болоту, которое насквозь промерзло и было присыпано снегом, но кочки валяными подошвами все равно прощупывались. Внезапно из лесу вывернул МАЗ с прицепом, нагруженный бревнами, и, приминая черные вицы, торчавшие из-под снега, как-то вперевалку проехал мимо, пропахав за собой снег. Крошечка, едва завидев лесовоз, отбежала подальше в сторону — и Мазакия крикнула:
— Ты что, машин боишься, Орина?!
— Не машин, а бревен, — поправила ее Крошечка, мятыми коленками чуявшая, что бревна опять могут раскатиться и завалить ее, теперь уж насмерть.
— Так там, куда мы идем, столько бревен, ступить некуда, ты, может, обратно пойдешь?
Орина покачала головой: возвращаться одной по болоту, пусть и затвердевшему, ей не хотелось.
И впрямь: они вышли к Постолке — и на берегу штабелями был сложен связанный лес, а недавно привезенные бревна, точно ребра дохлых змеев, вповалку чернели там и сям.
— Когда река вскроется, лес спустят на воду, — пояснила Мазакия.
Крошечка кивнула: прошлой весной она видела ледостав, а вслед за тронувшимися льдинами, по очистившейся реке, вторым ходом поплыли бревна, и точно как льдины крутила их взбеленившаяся река, так же они сталкивались и налезали друг на друга; некоторые бревна выбросило на низкий Курчумский берег, правда, лесины не таяли под солнцем, они гнили, если их не свалить обратно в Постолку, — и бабы сталкивали их баграми.
На берег вывернул еще один груженый МАЗ, Мазакия замахала шоферу — это оказался ее отец, Ильдус Халиуллин; грузовик остановился. Мазакия подбежала к машине и принялась доставать из кошеля укутанный в рваный оренбургский платок термос, тутырму — что-то вроде колбасы и еще пирог губадию. Ильдус ел внутри кабины, а они дожидались, потом девочка забрала пустой термос с кастрюлькой, и они двинулись обратно.
— У меня отец в Леспромхозе работает, — хвалилась Мазакия. — У нас теперь японский магнитофон есть: сто песен играет, лучше всякого проигрывателя…
Орина кивнула. И Сана тоже кивнул: про себя.
Недавно в магазин привезли японские товары, и весь Поселок всполошился — давали одним только леспромхозовским рабочим за прямые поставки леса в Японию, славящуюся своими городовыми. Но Пелагея Ефремовна, дружившая с Тасей Потаповой, умудрилась купить волшебные японские одеяла, сшитые из ткани невиданной и неслыханной, несколько похожей на саржу, только тоньше, шелковистее и нежнее. Теперь в сундуке (штапельные отрезы, переведя во второй сорт, убрали в шифоньер, чтоб освободить место) важно лежали толстые, но совершенно невесомые одеяла: светло-бирюзовое и цвета бордо. Приданое для внучек: одно — для Орины-дурочки, второе — для криксы Эмилии.
А Мазакия с тех пор больше не заходила за Крошечкой — наверное, нашла себе подругу постарше, поумнее и поговорливее.
Глава шестая
ЗАПРЕТЫ
Пелагея Ефремовна, собрав яиц, — куры после зимы наконец начали нестись, — отправилась торговать на узловую станцию Агрыз; Лилька, покончив с поурочными планами, читала роман-газету; Орина — больше-то ведь не с кем — играла с Милей во дворе, под низеньким окошком бани, в «магазин», прилавком служили старые занозистые доски, вытащенные из-под крыльца и положенные на пару чурбаков.
Обеим девочкам нравилась игра, когда на продажу шло все: начиная от немудрящих игрушек и заканчивая Лилькиным гребешком с выпавшими зубцами. Деревянные чурочки, щепки, стружки и опилки (Венка, в очередные выходные приехав из Города, начал городить перед голым фасадом избы палисадник, где Лилька с Люцией мечтали развести цветник) изображали хлеб, рыбу, сливочное масло и крупу; продавщицей выступала белая пластмассовая гусыня, величиной в половину настоящей, чьи сложенные ребристые крылышки приятно мозолили ладонь. Продавщицу так и звали — баба Гуска.
