Узнав, что скоро прибудет новое дите, он разволновался: а вдруг у этого младенца имеется кто-нибудь, подобный ему?! Ни один из тех, кого он видел до сих пор, не имел своего Саны, может быть, у новорожденной… Хотя, скорей всего, он — не правило, а всего лишь исключение.
Так и вышло: у свежеиспеченной девочки никого не было; он был одинок на этом свете. Впрочем… Впрочем, могло быть и так: он Их просто не замечает, а Они не видят его. Их рассадили по одиночным камерам. Кто-то так искривил пространство, что все Они потеряли друг друга из виду.
Тут размышления Саны прервали: возникли недоумения касательно имени девочки, нареченной Эмилией.
— А как тогда уменьшённо? — спрашивала бабка Пелагея, на лице которой отпечаталось такое страдание, будто у нее разболелись все еще оставшиеся зубы: — Эмка, что ли, как машина?
— Ну почему как машина, скажешь тоже! — обиделась Люция. — Эми!
— Ка-ак? — опешила Пелагея Ефремовна.
— Можно Милька. Милечка.
— Как коза, значит… У нас ведь сколько коз было — Милек…
— Тебе не угодишь! — ворчала тетя Крошечки. — То не так, это не этак! Ну я прямо не знаю! У нас на фабрике все девчонки дают своим детям такие имена: у одной сын — Рудик, Рудольф, значит, у другой дочка — Каролина. Эмилия Яблокова — звучит ведь? А ты как хотела?! Сейчас мода такая…
— Мо-ода, — проворчала бабка, но больше-то сказать ей было нечего: у самой рыльце, касательно имен детей, было в пушку.
И дядя Венка помалкивал — беседа происходила в один из последних теплых деньков, на свежевымытом крылечке, где на разных уровнях расселись женщины: кто пониже, кто повыше. Была тут и Крошечка, сползшая в самый низ, к влажной половой тряпке, о которую вытирали подошвы и подле которой устроилась кошка Мавра; девочка усиленно наглаживала ее против шерсти. Люция, кормившая Милю грудью, сидела на верхней ступеньке, рядом с матерью, Лилька — у них в ногах: подошвы бабки Пелагеи, обутые в клетчатые тапочки и поставленные «носки вместе, пятки врозь», — неподалеку от ее завитого затылка. Венка пока что стоял в дверях сенцев, размышляя, как бы ему отсюда незаметно смыться; перспектива маневрировать между сидящими женщинами никак его не устраивала. В конце концов он решился: осторожно прикрыл за собой входную дверь, и Сана сквозь стены увидел, как дядя прошагал на кухню и вылез в окошко — направив стопы к отцу с матерью, где собирался разжиться бражкой, а после зайти в барак за Васькой Сажиным и — на Постолку!
Мавра мяргнула, неблагодарно цапнула Крошечку в руку, — и убежала в огород, где на мягкой грядке с торчащими из земли зелеными кудрями рыжетелой с затесями моркови немедленно принялась рыть подходящую ямку, в которую и села, вся подобравшись и чистоплотно оттопырив хвост. А Крошечка, хоть сердце ее было разбито, а кисть кровила, покривилась, покривилась, но стерпела — хныкать не стала. Тем более что никто ее почему-то не жалел, за зеленкой не бежал, мать была занята тем, что сюсюкала над отвалившейся от груди и беззубо улыбавшейся щекастой Эмилией.
Кошка же, как ни в чем не бывало, вернулась и принялась тереться о Крошечкины колени. Сана, сиявший на половой тряпке Полярной звездой, проворчал:
— Могла бы и потерпеть… Подумаешь, против шерстки ее погладили…
Черная Мавра, пару раз ударив хвостом — правда, в Сану не попав, — промурлыкала что-то вроде:
— Не суйся не в свое дело, мышь воздушная… А то ведь поймаю!
Сана ухмыльнулся. Недавно он узнал, что Мавра видит его, случилось это вот как…
Пелагея Ефремовна — загодя — вязала носок на очередную ногу (как только наступали холода, конечности всех домашних обряжались в шерстяные носки с одним и тем же заградительным, от простудных болезней, узором). Кошка, с сундука наблюдавшая за нервическими рывками клубка, не вынесла искушения: наскочив боком, набросилась на клубок, опрокинулась кверху пузом, отталкивая его от себя всеми четырьмя лапами и вместе с тем не выпуская из когтистых объятий. Бабка Пелагея, никак не ожидавшая от старой кошки такой прыти, по-девичьи прыснула, а ругаться не стала. Сана решил принять тайное участие в игре: вихрем спланировал на клубок… но Мавра вдруг зашипела, подшибла клубок, который отскочил к этажерке, и, встав на лапы, замолотила хвостом и, как учительница хулигану, приказала:
— А ну выйди вон!
— А ты разве видишь меня? — опешил Сана.
— Подумаешь — невидаль какая! А ну брысь в фарфоровую норку!
И Сана — вот диво! — послушно скрылся в Купальщице. Весь день он переваривал полученное впечатление: он перестал быть невидимкой… во всяком случае для одного существа. К нему обратились, его заметили — это было какое-то щекочущее ощущение. Он по-свойски вмешивался в действительность, но никто об этом не догадывался, а теперь… кошка знает о его присутствии и, возможно, даже видит то, что он вытворяет! Он задумался: плохо это или хорошо? (Как будто он был шпионом во вражеском тылу, и его разоблачили.) Следует ли принимать кошку в расчет? Не привлечь ли ее на свою сторону? Может ли он каким-либо образом задействовать ее в случае надобности? Все это еще нужно было уточнить, обдумать и проверить.
Больше Сана — как ни пытался разговорить Мавру — ни словечка от нее не добился. Он нарочно несколько раз возникал у кошки на пути, и всякий раз она с брезгливым шипением — по дуге — обходила его стороной.
Тогда он решил проверить на вшивость четвероногих и птиц, обитавших на заднем дворе. Но ни куры с петухом, ни овцы, ни свинья его не замечали. Петух едва не склевал его заодно с зернышком, вокруг которого Сана клубился, все девять овец — одна за другой — прошли сквозь него (не причинив ни малейшего вреда), свинья чуть было не сглотнула Сану вместе с пойлом; он наузой зацепился за зуб. Была еще белая армия гусей, но гуси все лето проводили на Постолке, там и дневали и ночевали, возвращались домой только к осени — и совершенно напрасно: тут поджидала их бабка Пелагея с топором. Так что гусей Сана проигнорировал. Ну а воробьи да вороны, ласточки да стрижи и прочий пернатый люд, мотавшийся над усадьбой, — сами ни в мошку его не ставили.
А вот сивая коза-дереза Фроська, которой Сана сделал комплимент касательно величины ее рогов, каким-то образом разглядела его. Как и кошка. Сана мерцал на приткнутой к стене деревянной лопате, которой в конюшне выскребали загаженный пол. Фрося, наклонив к нему рога, промекала:
— Молоко-молоко, ты зачем тут витаешь?.. Места свово не знаешь?
Сана не нашелся, что ответить, а коза-дереза продолжала:
— Ты с верху спустилось, с Млечного шляха капнуло-кануло?
— Можно сказать и так… — осторожно произнес Сана.
Коза прочла его как формулу молока, первопричину молока, скрытую сущность молока — так понял Сана.
— Там, на Млечном пути пасется моя прабабушка Малафеюшка, — продолжала коза, мотнув рогатой головой кверху, — которая выкормила бога. Без нее бы конец ему пришел… И никакого начала бы не было. Ты не от нее ли, часом?
