– Сможешь сама взобраться? – спросила Лиля мне в спину, и я торопливо закивала, не оборачиваясь, но от волнения полезла на лошадь, как собака на забор.
Почуяв слабину, кобыла переступила и не заржала – заворчала угрожающе, как пес, прижала уши.
В седле я вытерла вспотевшие ладошки о штаны, конюх дал мне повод и как-то подозрительно быстро отошел. Мне даже удалось послать Зосю в манеж, где отшагивали лошадей другие дети, но учебные и прокатные лошади – как деды в армии, никогда не упустят случая проучить салагу.
Зоська заиграла, пошла боком и выперлась на середину манежа, где и закозлила со страшной силой. От неожиданности я щелкнула зубами, позорно взмахнула рукой и поехала набок.
– Сидеть! Сидеть! Держись! – кричала Лиля, но я и не думала падать. Ни злости, ни страха не было, только дурацкая радость, оттого что я снова сижу на лошади и у лошади этой такое правильное, ласковое имя.
Сделав рывок, я выровнялась в седле. Правда, в этот момент Зоська кинула задними, и я получила неслабый удар под зад, но и тут удержалась. Привстав в стременах, я словно слышала спокойный папин голос: «Расслабь поясницу… так… кисти мягче, локти подбери… Ай, хорошо!.. Картинка!..»
Я собралась, и Зосины прыжки больше не беспокоили меня, я подавалась, угадывая каждое движение кобылы, и у нее не получалось меня сбросить. Правда, и я не могла справиться с ней. Но папа говорил в таких случаях: «Пусть отбесится, сиди крепко, словно ты растешь из лошади», – вот я и сидела, и мне это нравилось.
Мне, но не кобыле.
Зоська вдруг вскинула голову, поворочала языком, закусила железо и рванула к выходу из манежа.
Лиля бросилась ей наперерез, и Зоська, заложив крутой вираж, промчалась по кругу, мимо мятущихся, напуганных ее выходкой лошадей, легко перемахнула через ограждение, завертелась волчком на дороге, осадила жопой в какие-то колючие кусты, тонко, злобно заржала и, вытянув шею, ринулась в конюшню.
Я снова привстала в стременах и распласталась у кобылы на загривке.
Зоська влетела в конюшню, нервно зацокала копытами по бетонному полу. В денниках встревоженно завздыхали-завозились другие лошади.
Мягко стукнула дверь, и я услышала хрипловатый тенорок:
– Это еще что за херня?!
– Да вот… удила закусила… и сюда прибежала… – робко ответила я в полутьму.
– «Удила»!.. Село, не удила, а трензель. Ах ты ж отрава! – Это он уже Зоське. – Бессовестная скотобаза! Ну не стыдно тебе?! А ну, плюнь! Плюнь, кому сказал.
Владелец голоса пришуршал к нам, я услышала, как он легонько хлопнул лошадь по храпу, и она таки плюнула и потянулась к человеку доверчиво, с облегчением засопела.
– Вот и ладно, вот и молодец… А ну пойдем, пойдем, ишь, говнюха… Говнюха ты моя…
Странным было то, что человек говорил бранные слова, но его голос был успокаивающим, вовсе не злым, а очень приятным.
Лошадь охотно позволила себя вывести, и солнце снова распахнуло нам свои объятья, я прищурилась и увидела Лилю, бегущую к нам по двору.
– Девочка моя! Ты как? Очень испугалась? Ну давай, слезай, иди ко мне. – Лиля протянула мне руки, но я нахмурилась, приникла к лошади Нет уж, дудки, на этот раз никто не отнимет у меня мою Зосеньку.
– Что случилось, Глория? Тебе плохо? Голова кружится? – спросила Лиля, а человек, что вывел нас из конюшни, вдруг насмешливо хмыкнул:
– Ты смотри! Ссыт, что коняку у нее отымут! Не бойсь, не отымем, слазь. Надо ж познакомиться с животной, поздороваться. Ты-то, поди, с ходу на нее полезла, не огладила, посмотреть на себя не дала, вот она и взъерепенилась… Она строгая мамзель у нас, к ней подход нужен, о как. Ну, иди уже…
Он легко снял меня с седла и поставил на землю.
Я глядела на него все еще хмуро, но и с любопытством. Ведь до чего умный дядька! Хотя дядька ли?
Человек был крошечного роста, такой же, как Лиля, а значит, даже меньше моей мамы. Худенький, как подросток, но не хлипкий, а сильный и жилистый, и руки у него были ухапистые.
Такие лица дед мой называл «печеное яблоко» – смуглое, все в светлых морщинках. Узенькие слезящиеся глазки, тонкая кривая переносица, волосы длинноватые, жесткие, торчащие за ушами – так бывает, если мыть голову хозяйственным мылом. Геша мыл.
А это был он, человек, ставший мне другом, знаменитый на весь город Геша Радио.
Свое прозвище он получил из-за привычки неумолчно звучать. Лошади, люди и другие звери успокаивались как по волшебству, слыша этот высоковатый, надтреснутый, но такой мягкий голос.
Знаменит он был не только голосом, он знал, «чуял» лошадей и ходил за ними как никто. Не раз его пытались переманить с нашей вшивой конюшенки, но он не шел. «Да фигли я там не видел? Какая мне разница, чьи жопы чистить? А тут оно спокойнее, от начальских глаз подальше…»
Услышав про «начальские глаза», я стала присматриваться к Геше еще внимательнее. Мой папа уехал в деревню по той же причине – ага, подальше от начальских глаз.
Конечно, они совсем не были похожи – папа был высокий, красивый, громогласный временами человек, барин, русский богатырь, а Геша – маленький невозмутимый татарин, но было какое-то неуловимое сходство, какая-то внутренняя сила, спокойствие и уверенность, понимание и приятие сложного механизма движения мира, что-то, что заставляло меня вспоминать папу, когда я смотрела на Гешу.
Геша, кстати, был такой же бабник, как в свое время мой отец.
Но с папой-то понятно, он был красавец, великан и артист, а Геша, маленький, жалкий Геша, как он это делал? Тот же вопрос все время задавали другие конюхи, удивлялись и завидовали, но шутя – Гешу все любили.
Правда, в отличие от папы, вокруг которого вечно бушевала гроза этих любовей, искрило и громыхало, Геша умудрялся устраивать все мирно – его женщины никогда не ссорились и не устраивали ему скандалов, сам же он важно говорил: «Я всех люблю и никому не изменяю».
Геше было двадцать четыре, когда мы познакомились, а мне – восемь, и непонятно, как мы сумели подружиться, но спустя недолгое время ближе человека у меня не было.
Вообще же интересная штука была с этой конюшней. Как темные облачка, набегающие иногда на солнце в ясный день, тени моей прошлой жизни, той, потерянной, мелькали там, словно отражения в кривых зеркалах, не позволяя мне совсем уж позабыть тех, к кому я не могла возвратиться.
Я настораживалась, задумывалась, пытаясь разгадать эти знаки, как человек, смутно узнающий места, где он бывал в прошлых жизнях, но тщетно. Просто тени на зыбкой воде.
Надо думать, я прикипела к этому месту. Оно было моим, без всяких сомнений.
В тот, первый день я не пересела на другую лошадь, я расседлала и отшагала Зоську, пустила в леваду, чем заработала Гешино «молодец, тля».
Уже через неделю, если время было не школьное, а Геша не видел меня на конюшне, он начинал оглядываться и вопрошать: «А где это моя малáя?» – и я всегда находилась, потому что до школы и после школы, едва переодевшись, бежала туда, на конюшню.
