И я только тогда заметила, что дедушка почти не уступает папе в росте. Ну, просто раньше я не обращала внимания, для меня большие мужчины – это было нормально, понимаете? А тут я подумала совершенно неуместную мысль – что мама, наверное, потому и вышла замуж за моего папу. Думала, что он такой же, как ее папа. Но дедушка был положительным и серьезным, а мой папа оказался – бандит. Только теперь он умер, и это все равно.
Потом мы приехали домой, я ушла к себе в комнату, сидела на подоконнике, упершись лбом в стекло, слышала, как звенит посуда в соседней комнате – гости поминали папу. Потом с мамой снова сделалась истерика, ее напоили успокоительным и уложили спать. Потом гости разошлись, и ко мне пришел дед. Он постоял рядом молча, а потом сказал:
– Глория, понимаешь, такое дело, люди умирают…
А я сказала:
– Дедушка, я знаю, но умер мой папа, и я горюю.
А дед сказал:
– Поплачь, тебе станет легче.
А я сказала:
– Слезами горю не поможешь, – и так оно и было.
Тогда он взял меня на руки и попытался устроиться на подоконнике, но он был слишком большой, и ему было неудобно. Я сказала:
– Деда, ты возьми кресло.
Он принес кресло, и мы долго сидели молча и смотрели темному небу прямо в круглые, глупые и равнодушные звезды. Я тогда впервые подумала о Боге – как он там один, в этом космосе, грустно ему, наверное? Но, вспомнив, что теперь к нему летают космонавты, успокоилась, пригрелась у деда на руках и все-таки уснула.
Книга вторая
Глава 1
Теплым осенним днем я шла с тренировки. Солнце ощутимо давило на плечи тяжелыми ладошками, и я вспомнила смешного Атона и Аменхотепа IV (ничего-то у него не вышло, жаль бедняжку, а какой был красивый).
Я улыбалась, пинала хрусткие пыльные листья и была счастлива, как пригревшаяся, сытая, сонная муха.
У лодочной станции я услышала надсадный лай. Тощий мальчишка чуть постарше, чем я, колотил палкой по сетке ограждения, а за сеткой огромный черный пес, хрипя, рвался с цепи.
– Ты че делаешь, урод?! – закричала я и метнула в мальчишку мелкий камешек.
Мальчишка взвизгнул, потирая ушибленный локоть, обернулся, увидел меня и в свою очередь закричал:
– Ты че, чиканутая?
– Это кто тут у нас чиканутый? – Я подошла к нему вплотную и посмотрела исподлобья.
Я была мелкой, но очень сильной, а еще имела репутацию «припадочной», поэтому даже ребята старше и крупнее остерегались со мной связываться.
– Ну че ты лезешь? – с досадой спросил мальчик, бросая палку. – Оно твое дело?
Собака все лаяла.
– Любишь собак дразнить? – сказала я спокойно. – Так полезай вон к нему, отвяжи и дразни. Или вот площадка недалеко. Там зда-аровых кобелей натаскивают. Туда ступай и подразни. А цепного пса – это… это… – Я запнулась. – Это мерзость. Трусливая и тупая мерзость. Вот.
– Ой, да ладно, – махнул рукой мальчишка, – он же психический, это все знают. Его пристрелят скоро. Ну или усыпят.
– Да не ври, – я так удивилась, что даже злость прошла, – чего усыплять? Он больной, что ли?
Я посмотрела на пса. Он был очень большим для немецкой овчарки и выглядел вполне здоровым и сильным. Шерсть, правда, не блестела, но это от грязи.
– Я же говорю – психбольной, – повторил мальчишка. – На всех кидается, даже дядь Жора, лодочник, к нему подойти не может. С багра кормит – ну, миску подсовывает багром, а подойти ссыт. Потому что загрызет. Вишь, он на короткой цепи сидит, а раньше по проволоке бегал. А теперь все, отбегался, – злорадно добавил мой тощий собеседник.
– Да как же так? – все не могла поверить я. – Да не может быть… Он же цепной пес вроде… и должен быть злым. Разве нет?
– Я ж тебе говорю – он не злой, он психический. Сидел на цепи, сидел – и сбесился. Фигли, два года почти. Тут все его знают, а ты лезешь, куда не просят. Сама потому что такая же – психическая, – неожиданно завершил мальчишка и отбежал подальше.
Я сделала вид, что нагибаюсь за камнем, и он припустился через парк.
Собака лаяла.
Я села на песок по-турецки, приговаривая негромко:
– Да успокойся ты. Правда, что ли, дурачок?
Я сидела почти неподвижно, пес устал лаять и лег, положив лобастую голову на передние лапы.
Мне надо было подумать. Я рисовала тонкой палочкой на песке кружки и стрелы, время от времени поглядывая на собаку.
«Срань господня, – думала я (да, у меня был причудливый для одиннадцатилетнего ребенка набор ругательств), – срань господня, это какие ж ублюдочные твари… Сами довели собаку, а теперь усыплять… Ну ниче, я вам устрою кузькину мать…»
Возникли два вопроса – как и что конкретно я устрою. Вот с ответами было хуже.
Я резким движением стерла узор с песка, и собака вскочила опять, залаяла.
– Да что ж ты так орешь, – поморщилась я, – лежал же спокойно. Ну полежи тихонько, дай подумать.
Я похлопала по песку ладошкой. Пес, как ни странно, замолчал, покрутился, поскреб песок лапами и лег.
О, а говорили – псих.
Я рисовала профиль одной ушастой египетской царицы и понимала – уведу. А что оставалось?
Попросить? Даже слушать не станут девчонку, прогонят, еще и посмеются.
Свести со двора. Как?
Я легко поднялась и пошла вдоль ограждения. Пес кинулся за мной с лаем, да цепь не пустила.
Забор не достроили – две стены были кирпичными, а одна – из сетки на железных столбах. Она уходила далеко в реку.
На внешних воротах и калитке висели два амбарных замка снаружи, на внутренних (там, где лодки) – изнутри.
Нет, перелезть через забор было легко, но обратно? Как собаку вытащить?
Мелькнула даже нелепая мысль стащить у деда секатор и подрезать сетку, но, прикинув, что провожусь я долго и собака окончательно взбесится или, того хуже, помрет от разрыва сердца, я поняла – вариантов нет. Надо отомкнуть замок на воротах.
Вскрывать замки я не умела. Ну не умела. Я не была настоящей дворовой шпаной, мне было некогда. Обычная школа (за четверки ругали), конно-спортивная школа (с восьми лет), и еще я подрабатывала – помогала конюху Геше «вывозить гóвна». Домой приходила только спать и делать уроки, а уж по двору бегать с мальчишками – что вы, когда?
Я стояла, вцепившись пальцами в железную сетку, солнце напекало затылок, пес бесновался в золотистом облаке песка. Толковых мыслей не было.
В свои одиннадцать я знала о смерти все. Нет, не так. Я и сейчас почти ничего не знаю о смерти. Только то, что она неотвратима и, если ты не успел вовремя, ничего уже не поправишь – не договоришь, не доделаешь, не вернешь. Покойники не просыпаются (тогда я не видела еще голливудских фильмов про зомби).
