Первым забеспокоился дед (да, мне всегда везло с мужчинами). Как-то за обедом он сказал маме:
– Нюша, посмотри на ребенка. От нее остались одни глаза и бантики. Надо что-то делать, чем-то ее занять, она деревенская девочка, не привыкла к безделью.
– Ах, папа, – отмахнулась мама, – она ходит в школу. Что еще?
– Нюша! – повысил голос дед, и мама очнулась.
– А не отдать ли ее в музыкальную школу? – мечтательно проговорила она. – Будет на пианино играть, как все девочки…
– В музыкальную школу не пойду. – Я положила ложку на стол и спокойно посмотрела на маму.
– Как это – не пойдешь? Твой отец тебя избаловал, но теперь этому конец, – начала кипятиться мама. – Будешь делать, что говорят, а иначе…
– Иначе – что? – Мне стало смешно. Чем можно напугать человека, у которого ничего не осталось? – Мама, что ты сделаешь? Будешь меня бить? Морить голодом? Не пустишь в школу? Ну что?
– Как тебе не стыдно? – со слезами в голосе сказала мама. – Немедленно выйди из-за стола и отправляйся…
Но тут вмешался дед.
– Нюша, что ты на нее кричишь? – укоризненно спросил он. – Ну не хочет музыку – давай придумаем что-нибудь другое… Ты гимнастикой занималась, когда маленькая была…
– Художественная гимнастика, – прикинула мама. – А что, тоже хорошо для девочки… Пойдешь на гимнастику?
– Как скажешь, – пожала я плечами, и мама успокоилась – совсем другое дело.
Но на гимнастику меня не взяли. И на синхронное плавание. И на теннис – ну да, «слишком маленькая и слабая, подохнет тут, а нам отвечать». Маме стало меня жалко – и она снова вынырнула из своих сложных переживаний. Мы вышли из спортивной школы, и мама вздохнула:
– Бедный мой ребенок, что же нам с тобой делать?
Мне тоже стало жалко маму – она так старалась. И тут я увидела плакат по пятиборью на стенде. А конкретно – всадника.
– Мама, а если лошади? – Я ткнула пальцем в плакат.
– Не возьмут, – опять вздохнула мама.
– А я им скажу, что уже умею. Давай попробуем, ну давай, а?
Мы узнали, где конно-спортивная школа (оказалось, что одна – недалеко от дома), и поехали.
Конечно, меня взяли – потому что маленькая. И есть надежда, что большой не вырастет. Гибкая, ловкая. Лошадей не боится. Взяли со свистом.
Мне очень повезло с первым тренером – у нас была такая Лилечка, молоденькая, добрая и смешливая девушка. Любила детишек и лошадок (так и говорила – «детишек» и «лошадок»). Лилечка была единственным человеком, который меня тискал и со мной сюсюкал. Нет, не потому, что больше никто не пытался, но, как говорила обо мне одна из маминых сестер, «оно ж и руку откусить может». Однако, чтобы обидеть Лилечку, надо было носить и вовсе каменное сердце, моя ледышка для этого не годилась, и Лилечка возилась со мной как с подранком – поила чаем после тренировок, кормила мятыми конфетами «Коровка».
«Что с тобой такое, мое солнышко? – печалилась она. – Ну улыбнись, ну съешь конфетку… Ну чем тебя развеселить?»
И я попросила ее разрешить мне ухаживать за лошадьми.
Лилечка, добрая душа, позволила мне почистить лошадку, а увидев, что я знаю дело, познакомила меня с конюхами. Как-то всем по душе пришлась моя деревенская сноровка, и скоро я из конюшни «не вылезала», как говорила мама.
Мама тоже была довольна – я участвовала в каких-то соревнованиях, брала какие-то призы – не помню. Мне это не нравилось – слишком много шума. Мне нравилось быть поближе к лошадям и скорость – это все, остальное было как в тумане – я ждала папу и хотела домой. Лошади и скорость – это был такой остров в темном океане отчаяния, чтобы совсем не пропасть.
Прошло лето, наступила осень, а папа все не ехал, а я все ждала. А осенью его привезли – в гробу. Он умер, хоронить, кроме нас, было некому – все его родственники жили в Сибири. Слишком далеко.
Я не знаю, от чего он умер. Семейная легенда гласит, что затосковал без мамы, то есть – от любви. Вот такая романтика. После его смерти я долго не могла смотреть мультик про аленький цветочек, меня мучили кошмары – чудовище ходит по опустевшему мрачному саду, потом, обессиленное, всползает на холм и умирает. Я просыпалась, плакала в подушку (к тому времени плакать я научилась с выключенным звуком – не любила, когда вмешиваются в мои дела).
На папиных похоронах я поимела репутацию звереныша среди родственников, которые и так были обо мне невысокого мнения, – потому что не могла плакать.
На маму, рыдающую и виснущую на руках каких-то теток, одетых в черное, я смотрела даже с некоторым раздражением. «И чего теперь ревет? – думала я. – Сама же бросила и сама теперь ревет».
Я не знала тогда, что можно лить слезы по человеку, которого разлюбила. Или по человеку, которого любила, но оставила. Или просто по человеку, с которым прожила десять лет.
Папу было невозможно жалко, так жалко – он лежал в дубовом гробу, большой, как мертвый кит, выброшенный на берег, и сердце словно кололи острым ножом, а оно дергалось и уворачивалось от этих уколов и своей суетой мешало дышать.
Но я не плакала, я с ужасом думала о том, что вот теперь я осталась одна, и значит я – взрослая, потому что у детей всегда кто-нибудь есть, только взрослые бывают одинокими, а у меня нет никого, все свои пятаки-любови я растеряла – нет папы, нет Зоси, нет Игоря, вот и выходит, что я взрослая.
Да не может быть, думала я, леденея, не может быть, я же еще совсем маленькая, мне всего восемь лет! А потом подумала: ладно, какая теперь разница? Так тому и быть.
Ко мне подошел дед:
– Надо проститься с папой. Так принято, – и отнес к гробу.
Я положила папе руку на лоб – как он мне раньше – и сказала:
– Спокойной ночи, папа. Прощай.
Лоб был ледяной, страшно ледяной, но я не убирала руку – он бы не испугался и тоже не убрал быстро, думала я.
Потом мы ехали в автобусе на кладбище, а потом папу стали хоронить.
Не обошлось без фарса (в нашей семье это не принято). Когда на папин гроб стали бросать землю, папина мама – моя бабушка, – вытянув руку над разверстой могилой, стала проклинать мою маму, погубившую ее сына.
Этого, как вы понимаете, я стерпеть не могла – как бы там ни было, никто не смел обижать мою маму. Я подхватила ком земли и ловко запулила бабульке в лобешник. Пафос момента был утрачен, старушка попыталась переключиться на меня, но смешалась, забыла слова, и ее, рыдающую, увели – да, женщины в черном.
У остальных стали интересные лица – как на похоронах Берлиоза, и только мама продолжала плакать.
Народ ожил, и послышались злые шепотки – «Уберите отсюда этого ужасного ребенка», – но тут на сцену снова вышел дедушка и громко, как с трибуны, сказал:
– Куда это я ее уберу? Ее отца хоронят! А если снова кто вздумает мою дочь хаять – так и я еще добавлю, так-то.
