— Когда мне нужно будет забрать снадобье и где искать алмаз?
— Всему свое время, — коротко ответила Люсинда и пропала.
«Ну вот, обиделась», — подумала Геля без всякого, впрочем, раскаяния, но тут же услышала голос Феи, звучавший с непривычной ласковостью:
— Просыпайтесь, миленький дружочек. В гимназию пора.
Геля открыла глаза и увидела Аннушку.
— Что, разве уже утро? — пробормотала сонно.
— Восьмой час. Да день какой хороший будет, столько солнца, — тараторила Аннушка, отдергивая шторы.
Солнечный свет, и правда, волной захлестнул комнату и мигом вынес Гелю из кровати.
Однако смутная тревога томила ее, никак не отпускала. Объяснив себе, что просто волнуется из-за Розенкранца, Геля, торопливо проглотив завтрак, отправилась к Григорию Вильгельмовичу. А в гимназию успеет, ничего.
Входная дверь флигеля оказалась запертой. Удивленная сверх всякой меры, Геля подергала ручку, побарабанила в дверь кулачком и даже пару раз крутанула пимпочку звонка.
Дверь распахнулась, и перед Гелей предстал Щур. Выглядел он так, что у девочки отвисла челюсть, — не хуже, чем вчера у дворника.
— Аполлинария Васильевна! — весело воскликнул хулиган, не замечая, какое сокрушительное впечатление произвел на барышню. — Милости просим. Я чайку согрею. Вильгельмович в лаболатории, титрование производит. Отвлекать не надо — зашумит.
— Что производит? — спросила Геля, следуя за мальчишкой на кухню. Видно, подобрать челюсть ей сегодня не судьба.
— Так титрование ж, — мальчик на минуту задумался, а потом выдал с характерной интонацией Розенкранца, — определение содержания какого-либо вещества путем постепенного смешения анализируемого раствора с контролируемым количеством реагента.
— А-а, — с понимающим видом покивала Геля и рухнула на стул.
— Со вчерашнего из лаболатории не вылазит. Едва его кормежкой выманил под утро — я уж от науки изнемог, говорю — Григорий Вильгельмович, нету ли чего пожрать? А он мне — извините, дорогой друг, я дома не ем. Кухарка, говорит, напужалась, когда у меня тут слегка взорвалась одна машина для опытов. И сбегла. Но в буфете, должно быть, есть какие-то деньги на хозяйство, — стрекотал Щур. Поставил чайник на огонь и принялся мыть посуду, горой громоздящуюся в тазу. — Я на рынок сгонял, селедочки принес знатной. Картохи наварил. Вильгельмович ничего. Поел, не побрезговал. И обратно за титрование — двужильный, не иначе.
Геля аккуратно прикрыла рот (не пристало приличной барышне щелкать зубами, словно собачонка, что ловит мух). Да и, по правде сказать, ничего особенного — если не считать припадка словоохотливости — со Щуром не произошло. Щупальца, как у Ктулху, не выросли, только вот…
Только вот Геля привыкла видеть его чумазым, в заношенном картузе с треснутым козырьком и в пиджаке с чужого плеча, в который можно было запихнуть штуки три таких Щура, — и в этом пиджаке он здорово напоминал краба.
Теперь же без дурацкого пиджака, начисто умытый, в застиранной до бледно-розового цвета косоворотке, стройный, высокий подросток казался еще и каким-то слишком взрослым. На упрямый чистый лоб свисала темная прядь, как у Джонни Деппа, а желтые волчьи глаза светились не насмешкой и вызовом, как обычно, а сосредоточенностью и заботой.
Взрослый. Чужой. Еще и посуду моет — ужас.
Тот, прежний, ей нравился больше.
Чайник, присвистывая и плюясь кипятком, заплясал на примусе.
— Вот же скандалист, — посетовал хозяйственный новый Щур. — С таким разве ж чаю хорошего сваришь? Надо Вильгельмовичу самовар завести.
Сноровисто заварив чаю и подав чашку девочке, Щур плюхнулся на стул и, по-купечески прихлебывая из блюдца, сказал:
— Пейте, пока горячий. Хорошо, что заглянули. У меня делов выше крыши, а как я его одного кину?
— Кого? — не поняла Геля.
— Так Вильгельмовича!
— Он что, плохо себя чувствует? Так я и знала! Надо было вчера папу привести! — заволновалась девочка.
— Вильгельмовича палкой не убьешь, — успокоил ее Щур. — Сказал же — двужильный. Как я от господина аптекаря новые очки притаранил, так он полночи опыты по химии показывал, а после сам за работу засел. Не спали, почитай, а ему хоть бы хны. — Мальчишка потер переносицу и отчаянно зевнул.
— Так что же ты, ступай спать, — жалостливо сказала Геля. — А о Розенкранце не беспокойся. Он не маленький…
— Дак хуже он мальца в сорок раз, — подавив очередной зевок, ответил Щур. — Он же малахольный! За ним глаз да глаз…
— Ничего он не малахольный! — обиделась за химика Геля.
— Много вы понимаете, — отрезал Щур.
— Конечно, ты один у нас все понимаешь!
— Спору нет — в лаболатории он ловко управляется, — неохотно согласился паренек. — Но у него ж вся голова химией забита, и никакой обнакновенной мысли туда уже не влазит! А знаете, куда он обедать шастает?
— Знаю. На Хитровку, — с независимым видом ответила Геля. Вот сейчас Щур начнет орать и, что самое противное, будет абсолютно прав.
На этот раз мальчишка не обманул ее ожиданий.
— Вы, я погляжу, ничем его не лучше! — разъяренно засопев, воскликнул он. — Мало что на Хитровку. Он в «Каторге» закусывать повадился! Хорошо, Рахмет бога своего, татарского, боится. Хоть и упырь…
— Кто это — Рахмет? — заинтересовалась Геля.
— Татарин. В «Каторге» трактирщиком, — мрачно пояснил Щур, — зверюга страшный, его даже деловые опасаются… Но Вильгельмовича трогать не велел. Говорит — грех тому, кто маджзуба обидит. Маджзуб — это по ихней, татарской вере юродивый.
Щур вздохнул. Строгая морщинка, пересекавшая лоб, разгладилась, и он уже добродушно проворчал:
— Как дети малые оба два. За кажным шагом глядеть надо. А мне ж не разорваться…
— Ну ты тоже, знаешь, нахал! — рассердилась Геля. — Григорий Вильгельмович вообще уже взрослый и прекрасно дожил без твоих хлопот до двадцати семи лет!
— О чем спор? — Розенкранц, спустившийся из лаборатории, застал их врасплох.
— Пустое, — отмахнулся Щур. — Чай будете, Григорий Вильгельмович?
— С удовольствием! — Розенкранц придвинул стул и с ходу нажаловался Геле: — Вот, не могу уговорить господина Щура поступить ко мне помощником. Помогите мне, любезная Аполлинария Васильевна! У вашего друга феноменальная память, и он очень, очень способный…
— Я б с дорогой душой, — сказал Щур, подавая ученому чашку. — Только бабка меня со свету сживет. Не любит она образованных.
— Давайте я с ней поговорю! — предложил Григорий Вильгельмович. — Уверен, что смогу убедить вашу бабушку!
— Это вряд ли. Сами понимать должны. — И объяснил Геле: — Папаша у господина Розенкранца больно строгий. Дал денег на опыты и велел отделить радий-D от хлорида свинца. Ежели ты, говорит, чего-то стоишь, то отдели радий-D от этого мусора. — Паренек шумно отхлебнул чаю из блюдечка. — И что ты будешь делать! Хоть тресни, а надо отделять! С папашей разве поспоришь? Родная кровь.
