Мальчики в то же мгновение облепили стол, Щур развязал узел — там оказался котелок, из которого так несло помоями, что Гелю затошнило.
— Не желаете угоститься с нами, барышня моя золотенькая? — издевательски пропела старуха.
«Да она нарочно меня пугает, — догадалась девочка. — А вот фиг, не поддамся!»
Спокойно ответила:
— Нет, благодарю вас. Пожалуй, мне пора. До свидания, мальчики, — и, немножко гордясь собой, пошла к выходу.
Ее геройства перед лицом, вернее, ужасной мордой, этой старой ведьмы никто не оценил — мальчишки, стуча ложками, жадно пожирали неаппетитное варево из котелка.
Кроме того, явился еще один побирушка, наверное, самый маленький и жалкий из всех.
Слепо налетев на Гелю и обойдя ее, как неодушевленный предмет, он, ступая на цыпочках, крался к столу, не сводя глаз с бабки.
— А, Рябушок, дитятко мое драгоценное, — проскрипела старуха. — Припозднился, касатик. Небось, больше всех собрал? Ну, неси, неси, порадуй меня, старую, и другим пусть наука будет.
Мальчик замер, и Геля услышала, как у него от страха стучат зубы. Щур корчил какие-то рожи, манил его к себе, но парнишка, как загипнотизированный, двинулся прямо к старухе. Щур выскочил, но перехватить мальчика не успел — тот дрожащей рукой высыпал несколько медяков перед самым носом кошмарной бабки.
— Куда ж ты суешься, бекас? Уйди, — Щур с досадой оттолкнул дрожащего Рябушка и сгреб мелочь со стола. — Сам посчитаю. Двугривенный, да пятак, да еще… Ого, рупь с полтиной…
Старуха злобно стукнула клюкой по полу:
— Не брехать мне! — И тут же голос снова зазмеился, зазвучал с тихой, лживой, жутенькой ласковостью: — Все-оо слышу, все-оо, у меня-то уши вострее, чем у вас глаза! Сколько там, Щур? Копеек сорок хоть наберется?
— Сорок пять, — упавшим голосом ответил парнишка.
Рябушок сглотнул, зубы застучали еще громче.
— Упреждала я вас, сиротки мои горькие, упреждала, псы неблагодарные, — ежели кто лодырничать будет и меньше рубля принесет, так пусть лучше сам в Москве-речке утопится? Упреждала? — С этими словами старуха, с неожиданным для ее возраста и тучности проворством, подскочила к Рябушку и наотмашь ударила своей ужасной клюкой. Мальчонка упал, пробовал уползти, но удары сыпались на него один за другим.
— Да что вы все с ума посходили — драться? — выкрикнула Геля и, бросившись к старухе, вцепилась в ее клюку. — Вы же его убьете, мерзкое чудовище! Он же совсем еще маленький мальчик, а вы его палкой — да как не стыдно, в конце концов!
Бабка попыталась вырвать у Гели свое жуткое орудие, но та не отпускала. Тогда старуха, ни слова не говоря, поднесла руку к лицу и сдвинула на лоб очки.
На Гелю уставились два абсолютно белых, лишенных зрачков, кошмарных глаза, подсвеченных красноватыми отблесками свечей.
Тут нервы у девочки все-таки сдали, и она с воплем бросилась прочь.
Вслед ей неслось мерзкое, визгливое хихиканье старухи.
Геля выскочила за дверь, налетела на стену, кинулась к лестнице, выкатилась из склизкой, душной тьмы на улицу и застыла. Воздух показался немыслимо чистым и свежим. Небо, не видное в темноте и тумане, моросило мелким бисером апрельского полудождя-полуснега.
— Аполлинария Васильевна! Ну, слава тебе, господи! — обрадовался извозчик, когда она забралась в коляску. — Любушка, пошла, милая, н-но!
— Стой! Да погоди ты, шут тебя дери! — из нехорошего дома выскочил Щур и бросился наперерез Любушке.
— Что ж ты делаешь, паразит? — засердился извозчик, но мальчишка примирительно сказал:
— Не серчай, дядя, дело у меня до барышни.
— Дело у него… Хватит с нее уже твоих делов…
Щур подбежал к Геле, ухватился за коляску:
— Барышня хорошая, не держите зла на бабку. Не любит она чужих. Не сильно-то много доброго от людей видала. И возьмите для извозчика вашего, — стал совать девочке мятый рубль. — Малышня побирается, а мне подачки без надобности. Берите. Я бабе Ясе не все отдал.
— Ты что, дурак? Совсем дурак? Думаешь, я возьму твои деньги? — устало спросила Геля. — Этим своим, маленьким, лучше отдай. Чтобы не били их, — тут ей пришлось изо всех сил зажмуриться — уж очень не хотелось плакать при этом заносчивом типе, наверняка ведь на смех поднимет, но слезы все равно потекли из-под плотно сомкнутых ресниц.
— Апполинария Васильевна! Не ревите, не надо, — голос Щура звучал без насмешки, и Геля решилась открыть глаза.
— Вот и ладно. Дождик льет, да вы еще в три ручья — чистый потоп. До самых костей сыростью пробирает, — мальчишка нарочито передернул плечами. — Так уж помилосердствуйте, барышня хорошая. Вытрите слезки. А то помру от простуды в молодых годах.
Геля невольно фыркнула, и Щур ей улыбнулся.
Был он похож на волчонка — желтоглазый, лобастый, с крепкими белыми зубами, открытыми в бесшабашной улыбке. Никакой угрозы в его присутствии Геля не чувствовала. Ага, волки тоже похожи на симпатичных собачек. А на самом деле — ужасные хищники, и вообще.
— Ты вот что, — сказала она строго, — ты послушай. Хочешь или нет, а я папе все равно скажу про Шкрябу, так и знай.
— Не надо. Не говорите, — понурился Щур.
— Скажу! Как ты не понимаешь, ведь травма серьезная, не какой-нибудь ушиб!
— Не говорите, — повторил парнишка, не поднимая глаз. — Сам скажу. Ежели ваш папаша прознает, что вы на Хитровке ошивались, все ухи вам обдерет.
— Ухи? Мне?! Папа?!! Вот дурак…
Щур быстро глянул на нее и снова потупился.
— Ладно, скажи сам, так даже лучше, — великодушно разрешила Геля, но тут же забеспокоилась: — А это ваше чудовище вдруг тебе не позволит?
— От бабы Яси помехи не будет, она с нами не ночует. Уходит. Осторожная больно. Потому как настрадалась, — объяснил он и добавил, насмешливо прищурившись: — Мальцы шепчутся, мол, на метле улетает, к черту на куличи…
Геля проигнорировала насмешку:
— Смотри, не обмани. Я все равно завтра утром все у папы выспрошу, и если…
— Сказал же — сам, — резко оборвал ее Щур.
Глава 11
Через десять минут, много через пятнадцать Гелю доставили к ярко освещенному парадному дома на Покровском бульваре.
— Добрый вечер, — кивнула дворнику, но тот вместо ответа вылупился так, словно у нее рога выросли.
Оглядела себя — ну, конечно. Пальто грязное, еще и в темных пятнах крови — испачкалась, пока Шкрябу туда-сюда таскали.
