Оборотень понурил голову, переводя дыхание.
— Ага. Так, значит, стал я корешей лагерных отговаривать, — продолжил он. — А они поупирались, уроды, рогом в землю, и хоть убивай. Золотая лихорадка им глаза застила. Только о рыжевье и думали. А как с ним куда потом — хрен их знает. В общем, сорвались они. Шлёпнули вертухаев пару, пушки ихние похватали и налегке двинули. Ну, меня, как самого крайнего, краснопёрые колоть начали. Твоя, мол, шушера, ты должен быть в курсе, куда пошли, что делать собрались. Я-то в курсе был, понятное дело. Только что ж я, падла последняя, корешей выдавать? Ну, скажу я тебе, Лёха, там, конечно, выдумщики попались. Чуть жилы тянуть начали. Почти кранты мне пришли. Слил я братву вчистую. Куда пошли, зачем, что планировали. А мусора, твари позорные, решили ещё и проверить, как там в старину в Сибири преступников наказывали. Привязали меня голого к дереву у болотины, рядом мяса кусок тухлого кинули. Зверь, понятно дело, не подойдет: человеком пахнет. А вот гнус — ему по фигу. И человек еда, и мясо протухшее тоже. Так вот, раньше, если человек ночь выдерживал и с ума не сходил — его отпускали. Эти скоты и решили проверить — с катушек съеду или нет. Им ведь по хрену было: сдохну, выживу. Начальник расчистки, майор Тришко, самогон с утра вместо чая потреблял. Да и остальные, кто не пил, тот на траве сидел или ещё на какой дряни. Так что мозги у них полностью поразжижались. Списали бы меня в естественную убыль. Деревом придавило, медведь поломал или в топь ухнул. Таких случаев было тьма.
Значит, прикрутили меня к дереву, одежду срезали и ржут стоят. Потом один с кухни мясо притащил. Синее. Заветренное, червями так и кишит. И шмат этот мне прямо в рожу кинул. Губу разбил, падла.
Стоят они, курят, смотрят, как по мне мошкара, как по проспекту, гуляет. Я ж даже отмахнуться не могу ни фига. А они смотрят и ржут. Смешно им смотреть было, как я дёргался и извивался. Постояли, да и пошли в расположение. Я им вслед сначала умолять слезно начал, а потом, когда понял, что им интереснее опыт свой до конца провести, стал их матом крыть почем зря. Я раньше и не подозревал, что слова такие знаю. Много чего интересного придумал, и на «х», и на «п».
А когда солнце садиться начало, мошки стало ещё больше. Как будто кто её специально выпустил. Слеталась на запах дохлятины, а тут и я. Жив-живёхонек. И даже не сопротивляюсь.
Короче, эти твари, кажется, мне даже в голую задницу пролезли. Глаза закрывать было бесполезно, между век норовили пролезть. И жрали, жрали, жрали. Ты в курсе, Лёха, что у мошки зубов, больше чем у акулы? И что они не жалят, как комар, а именно откусывают куски шкуры?
— В общем-то в курсе. — Большего сказать пораженный до глубины души Алексей не смог.
— А я был не в курсе. Ну, да не важно. Одним словом, чуть не пришли мне там вилы двухконечные. Я сознание потерял. А очнулся от запаха. Как будто кто-то в костре веник палит. Глаза разлепил — точно. Тот самый тунгус, что мне про капище рассказывал, (как гад из барака свалил — непонятно), костерок развел, травки туда какие-то подкидывает. А сам сидит, в бубен тихонько постукивает и что-то монотонно так бормочет, сука. Противно — жуть. Я на себя посмотрел — мошки нет. Тело — как только что родился, ни одного укуса. Зато весь я какими-то значками размалёван. Знаешь, знаки такие странные. Как будто их пьяная эпилептичка рисовала в приступе. Ломаные, как психованные. Когда он их нарисовал — не помню. А этот деятель в бубен постучал, коренья какие-то в костер кинул, вскочил. В руке ножик. Маленький, но острый — как сейчас помню. Взвыл пришибленной собакой и начал вокруг меня скакать. Скачет и полосует меня ножичком. Не глубоко правда, но кровь так и брызжет. И в огонь. От каждой капли костёр вспыхивает, как от бензина. И в пламени мне стали картинки всякие видеться. Люди, звери. Какая-то безумная карусель. Я опять отрубился. Ненадолго правда. Он меня в чувство привел, отвязал. Я упал. Ноги не держали. А он нож в землю между ног воткнул и говорит, перекувыркнись, мол, через нож. А сам по ту сторону стоит. Я силы собрал, кое-как оттолкнулся. Думал, поймаю поганца — удавлю.
Фиг там.
Только локтями земли коснулся — меня такая боль полоснула, думал ежа рожу против шерсти. Я сначала решил, что это у меня затекло все. А этот гад бубен подхватил, скачет кругами и одно талдычит: «Кугу-Юмо, Кугу-Юмо». И тут меня как начало крутить и ломать, ты и вообразить не можешь.
Ты даже не представляешь, как мне вдруг стало херово. Думал, помру на месте, а эта гадина узкоглазая будет стоять и смеяться. Мол, принес в жертву своему Куге-Юме белого человека. Я как червяк извиваться стал, пополз к этому шаману гребаному. Думал хоть доползти и вцепиться мертвой хваткой. И не вырвался бы он уже тогда. Придушить его сил бы у меня хватило. Только не тут-то было. Кости стало так выкручивать, что казалось, полопаются. Позвоночник в узел завязался. Не дополз я до него. Почувствовал, как руки-ноги хоть и задеревенели, удлиняются. Рожу будто в тиски зажали и тянут с двух сторон. Я на ладони тогда глянул и чуть со страху не обделался. Пальцы стали укорачиваться прямо на глазах, шерстью обрастать. Когти появились. Толстенные такие, острые. — Волк вытянул перед собой лапу и с видимым удовольствием продемонстрировал когти, растопырив пальцы. Алексей оценил увиденное. Когти были действительно толстые и мощные. Даже на вид — острые, как бритва. Такими по башке тяпнуть — голова с плеч, по шпале железнодорожной — в щепки шпала.
— И шерсть стала прорастать. Как будто по мне тысячи мурашей побежали. Побежали, а потом стали вгрызаться в кожу. Только, блядь, изнутри. Я увидел, как руки стали обрастать шерстью.
Густой, серой.
И тогда я завыл. Мне казалось, что со страху. Но нет, оказалось, я завыл потому, что зверь, проснувшийся во мне, подал голос.
Огромная, дикая зверюга. Волк, которым я стал.
Только я не сразу понял это. Сказать по правде, в тот момент я вообще соображал туго.
Прошло много времени, прежде чем я приноровился держать зверя под контролем. Мое сознание, человеческая его половина, постоянно терялась, растворялась в животной сущности.
А старый тунгус, его кстати звали Тимофей Петров, шаман и знахарь, учил меня быть человеком в зверином облике. Я поначалу его имени сильно удивлялся. А потом расспросил, и оказалось, что такие имена у них стали появляться с приходом русских поселенцев. Так что Петров там, Николаев — самые чукотские фамилии. У него, конечно, и на своём языке имя было, но его он не говорил.
От того болота он увел меня на веревке. Как собаку. И я покорно шёл за ним, подавленный и безвольный от ужаса. Меня надо было вести, и потому я шёл за Тимофеем. В глубь тайги, в обход топи.
Смутно помню, как вернулся к этому дереву и снова перепрыгнул чёртов нож, покрытый высохшей кровью.
Кажется, я даже ещё не успел перелететь его, когда судорога снова скрутила меня. Прямо в воздухе. Я рухнул на землю, покрытый холодным потом и кровью, сочившейся во время трансформации изо всех пор. Долго лежал на холодной земле на краю болота, пытаясь отдышаться. Потом встал и побрел в сторону лагеря. Голый, окровавленный, грязный.
