Обладатель новинки с запахом нафталина тешил самолюбие мыслью о том, что его вещица существует в единственном экземпляре, зато обошлась ему не в пример дешевле, нежели дизайнерское творение модного кутюрье.
Но даже восторги любителей моды не сравнятся с радостью какого-нибудь собирателя, сумевшего прикупить немецкий фарфоровый соусник XIX века или серебряный подстаканник времен Петра Третьего за несоизмеримые с реальной стоимостью предметов пять рублей. Подобное счастье просто неописуемо. Коллекционеры о такой удаче слагают легенды!
Затаившись в сердце Москвы, забившись в густое переплетение улиц и переулков, старая Тишинка — блошка, барахолка — долгие годы служила приманкой, соблазнительным талисманом, источником людского счастья…
А какие колоритные персонажи обитали здесь, создавая неповторимую атмосферу загадки, темного, хищного азарта, тайны и вечного поиска!
Пухлые забавные старички, невинные старушки с дореволюционным выговором — куклы, вынутые из сундука времени. Маргиналы всех мастей и родов: алкоголики, на продажу и нараспашку; хитроглазые шнырливые ханурики; толкачи, распродающие мелочи из своей доли где-то потыренного добра. Предприимчивая золотая молодежь из рядов валютных махинаторов и фарцовщиков, неожиданно для себя открывших новую рыночную нишу. Мастеровитые барахольщики, разнообразные «старье-берем»…
Но во всей этой пестряди особо выделялась фигура старухи Шмульф.
Ее помнит каждый, кто хоть однажды имел с нею дело.
Могучая седая старуха с мрачным лицом; грубые, почти мужские черты лица, словно топором вырубленные. Весной и осенью, зимой и летом она неизменно появлялась на Тишинке, одетая в одно и то же мужское пальто какого-то грязного цвета и бесформенные черные боты. Страшной молчаливой глыбой высилась старуха над обитателями рынка, занимая место в ряду самодеятельных продавцов, развернувших мелочную торговлю на импровизированных прилавках — деревянных ящиках, которые в советских магазинах именовали «тарой».
Не в пример другим торговцам, образующим тесный сплоченный клан тишинских завсегдатаев, старуха Шмульф не входила в конфиденции с коллегами. Многие сомневались, что «Шмульф» — ее настоящая фамилия. Никто не был с этой дамой накоротке.
Общаясь с покупателями, она обходилась скупыми жестами. Редко кто слышал ее голос. А вот глаза у старухи были поистине выразительны. Они пробирали до дрожи — черные как антрацит, живые, необъяснимо молодые, они полыхали из глубоких глазниц, обжигая прохожих.
Зловещей старухе хватало взгляда, чтобы отпугнуть, заставить отказаться от цены, выразить глубокое презрение и несогласие или, напротив, завораживающе согласиться… И тем самым утянуть за собой, по-ведьмачьи завлечь в бездну.
У старухи Шмульф не бывало неудач. У нее всегда отлично шла торговля. Все тишинские торговки и торгаши завидовали ей, боялись ее, распускали о ней дикие слухи.
* * *
— Почем? — Немолодая женщина, укутанная в теплый пуховый платок, останавливается у импровизированного прилавка. У женщины тусклый голос, скучные глаза. Пальцем в дырявой вязаной перчатке она указывает на мелочевку, разложенную на ящике. Женщину заинтересовал наперсток — обычный железный наперсток советского производства. В нем нет ровно ничего примечательного.
Но над ящиком высится суровая глыба старухи Шмульф. Голоса ее никто не слышит, а черные глаза горят как уголья.
— Двадцать копеек? Пятьдесят? — женщина в платке уже раскрыла сумочку; копаясь, разыскивает мелочь, чтоб забрать никчемушный наперсток.
Но рядом останавливается какой-то военный — подполковник в форменном темно-зеленом пальто. Он куда-то спешно шагал, размахивая руками, но неожиданно для самого себя притормозил рядом с ящиком-прилавком — вдруг, словно услышал команду.
— Так, что это у вас?
Странным, затуманенным взглядом мужчина обшаривает прилавок старухи Шмульф и по-военному скоро принимает решение:
— Мне вот это дайте!
Указав на наперсток, он вынимает из-за пазухи портмоне.
— Эй! Я была первая! — тусклая женщина в платке словно проснулась. Она горит возмущением и тычет рублевую купюру старухе Шмульф.
— Я была первая! Наперсток мой. Вот рубль!
Старуха Шмульф неподвижна как скала. Только глаза разгораются ярче.
— Это мое! Вот, бабушка, три рубля! — отрывисто командует подполковник и тоже протягивает деньги. Шмульфиха не реагирует и на эту купюру. Она вперяет свой колдовской взгляд в тусклую женщину, и под старухиным взглядом та распаляется.
— Какое нахальство! Я была первой!
— Здесь вам, гражданочка, рынок. А не сберкасса! — злобно гавкает военный. Он достает пятирублевку и сует старухе Шмульф. Одновременно плечом пытается оттереть упорную гражданочку.
— Да на что вам наперсток?! — изумляется тетка.
— Не ваше дело! Хочу купить — покупаю.
— Ах, так?! Вот, женщина, плачу десятку! — тетка в платке победоносно размахивает десяткой перед носом подполковника.
Десять рублей по тем временам — деньги немалые. Зарплата московской уборщицы или няни в детском саду — семьдесят рублей в месяц. На десятку можно купить не меньше трех бутылок водки или почти пять кило вареной колбасы (если найдешь, где продадут столько в одни руки).
Тетка уверена, что победила. Тем горше ее разочарование.
— Двадцать пять! — рявкает подполковник и тоже, прежде чем предъявить сиреневую двадцатипятирублевку старухе Шмульф, считает необходимым помахать купюрой перед носом противницы.
— Тридцать! — без запинки выкликает тетка. Ее дух не сломлен, но кошелек явно подвел. Это печальное обстоятельство написано на ее растерянном лице. Со злобным восторгом она решает биться до последнего, чтобы, по крайней мере, разорить, насколько удастся, своего врага. Между покупателями разгорается соревнование алчности — аукцион.
— Тридцать пять! Сорок! Сорок пять! — кричит баба, размахивая пустыми руками перед лицом оскорбившего ее нахала.
— Пятьдесят, — насмешливо глядя на упрямицу, чеканит военный.
Пятьдесят рублей — это ровно половина месячной зарплаты тетки в платке. Подавленная величием суммы, она внезапно приходит в себя и отступает. Она поднимает воротник обтрепанного пальто и часто моргает — как только что проснувшийся человек. Она торопится уйти, потому что не понимает, что с ней случилось…
Но точно так же не понимает этого и военный. Отсчитав пятьдесят рублей старухе Шмульф, он сует в карман покупку — абсолютно ненужный ему наперсток — и удаляется скорым шагом, так быстро, как будто его сносит порывом ветра. В его душе застыло торжествующее ощущение победы.
Пройдет много часов, прежде чем он осознает, насколько призрачна эта победа и что на самом деле она представляет собой: победу идиота на главном конкурсе идиотов.
…Старуха Шмульф прячет купюру в вытертый добела кожаный кошелек с шариками-зубцами и, защелкнув, опускает в карман. Ее глаза на мгновение тускнеют. Если кто-то что-то и понимает здесь, то только она.
